Враги. Я так не думала, но эта женщина и девочка когда-нибудь наверняка будут считать меня своим врагом и ненавидеть. При этой мысли моя любовь как будто чуть потускнела. Закрепив ремешок, я поднялась, отряхнула руки и, не в силах превозмочь вдруг подступившего ко мне дикого отчаяния, подумала, а что если мне вбежать в комнату и в темноте, сжав руки этой женщины, заплакать? Искушение было слишком велико, но потом я представила себе свое распухшее от слез жуткое лицо, мне стало противно, и, с подчеркнутой вежливостью поблагодарив женщину, я вышла на улицу и пошла дальше, с трудом противостоя порывам ветра. Перехожу в наступление. Влюблена. Люблю. Сгораю от страсти. Все это правда. Правда, влюблена. Правда, люблю. Правда, сгораю от страсти. Влюблена, и этим все сказано. Люблю, и этим все сказано. Сгораю от страсти, и этим все сказано. Я уверена, что его жена исключительно добрая, замечательная женщина. У него прелестная дочь. Но даже если меня призовут на Божий суд, я не признаю себя виновной. Человек рожден для любви и революции. Даже Бог не может наказать меня за это. Я вовсе не такая уж скверная женщина. Я просто люблю и горжусь своею любовью. И я готова две, три ночи ночевать в открытом поле, только бы знать, что потом я хоть мельком увижу его.
Я сразу же нашла кафе "Сираиси". Но Уэхары там не было.
- Он в Асагатани. Это уж точно. Выйдете на станции Асага-тани, оттуда еще полтора квартала или что вроде того, в общем, увидите лавку жестянщика, завернете направо, пройдете еще пол квартал а. Там будет маленькая закусочная "Янагия". Сэнсэй в последнее время оттуда не вылезает, он без ума от тамошней О-Сутэ. Да, такие вот дела…
Я дошла до станции, купила билет, села в поезд, идущий в сторону Токио, вышла в Асагатани, прошла полтора квартала, у лавки жестянщика свернула направо, прошла еще полквартала. В "Янагия" было безлюдно и тихо.
- Сэнсэй только что ушел. Сказал, что пойдет в "Тидори" на Нисиогикубо и там будет пить до утра, - сообщила мне хозяйка, спокойная, приветливая женщина с благородными чертами лица, на вид чуть моложе меня. Может, это и была та самая О-Сутэ, от которой он без ума?
- "Тидори"? А где это?
Я готова была плакать от отчаяния. "А не схожу ли я с ума?" - вдруг подумалось мне.
- Ну, я точно не знаю. Вроде бы надо сойти на станции Нисиогикубо, выйти через южный выход и тут же свернуть налево. Спросите там у полицейского, он вам покажет. Только таким, как сэнсэй, всегда мало, наверняка еще до "Тидори" завернет куда-нибудь.
- Попытаюсь найти. До свидания.
Опять все сначала. На станции Асагатани я села в поезд, идущий до Татикава, проехав Огикубо, вышла на станции Нисиогикубо, прошла через южный выход, сгибаясь под резкими порывами ветра, добрела до полицейского поста, спросила, как найти "Тидори", и почти побежала по ночной улице в указанном направлении. Найдя освещенную синими фонарями вывеску, на которой было написано "Тидори", без колебаний отодвинула решетчатую дверь.
За дверью оказалась небольшая прихожая с земляным полом, сразу за ней находилась комнатушка, в которой клубами висел табачный дым. Вокруг большого стола сидело человек десять, шумная пирушка была в самом разгаре. В ней участвовали три девицы, моложе меня. Они курили и пили сакэ.
Стоя на земляном полу, я некоторое время озиралась в растерянности, пока не увидела наконец того, кого искала. И вдруг все происходящее стало казаться мне дурным сном. Не может быть! Шесть лет. Он стал совершенно другим человеком!
Неужели это он, моя радуга, М. Ч., человек, ставший смыслом моего существования? В углу комнаты сидело существо, больше всего напоминавшее старую, сгорбленную обезьяну: нечесаные, как и прежде, волосы поредели и приобрели какой-то тусклый рыжеватый оттенок, лицо пожелтело и стало одутловатым, веки покраснели и набрякли, в постоянно шамкающем рту не хватало передних зубов.
Одна из девиц заметила меня и глазами показала на меня Уэхаре. Не вставая с места, он вытянул длинную тонкую шею и устремил взгляд в мою сторону, потом с совершенно непроницаемым лицом кивнул, чтобы я подошла. Хотя компания продолжала веселиться, вроде бы не обращая на меня никакого внимания, сидевшие за столом как-то незаметно потеснились и освободили местечко справа от Уэхары.
Я молча села. Наполнив до краев стоящий передо мной бокал, Уэхара подлил сакэ себе и хрипло сказал:
- Будьте здоровы!
Бокалы - его и мой - чуть соприкоснувшись, слабо и печально зазвенели.
"Гильотина, гильотина, чур-чур-чур…" - произнес кто-то. "Гильотина, гильотина, чур-чур-чур" - подхватил другой, и, разом сдвинув бокалы, они выпили. "Гильотина, гильотина, чур-чур-чур, гильотина, гильотина, чур-чур-чур", - запели все вокруг больше похожую на бред песню и стали громко чокаться. Похоже, что озорной ритм воодушевлял всех собравшихся, они все чаще и чаще опрокидывали бокалы.
Кто-то, попрощавшись, уходил, но тут же вваливались новые гости и, обменявшись кратким приветствием с Уэхара, присоединялись к общему веселью.
- Уэхара-сан, послушайте, Уэхара-сан, там у вас есть такое место… Как же это, а вот- "да, да…". Как правильнее произносить? "Да-а, да-а…" или "да, да"? - перегнувшись через стол, стал приставать к Уэхара какой-то человек, в котором я узнала актера Нового театра Фудзита.
- Конечно, "да, да". Как будто вы хотите сказать: "Да, да, у "Тидори" действительно дешевое сакэ…"
- Опять вы о деньгах, - заметила одна из девиц.
- Один сэн за двух воробьев - это дорого или дешево? - вмешался аристократического вида юноша.
- Вспомните, как сказано: "…пока не отдашь до последнего квадранта"… Или вот еще мудреная притча: "И одному дал он пять талантов, другому два, иному один, каждому по его силе…" Похоже, что и Иисус в своих расчетах исходил из мелких денег, - вставил еще один господин.
- Он ведь еще и выпивоха был изрядный, - заметил другой, - недаром в Библии полным-полно притч о вине. Сами посудите, там написано, что его осуждали, говоря: "вот человек, который "любит пить вино"". Не человек, который "пьет вино", а именно который "любит пить вино", то есть трезвенником он наверняка не был.
- Будет вам, перестаньте. Да, да, вы уже и Иисусом готовы прикрыться, желая оправдать собственную безнравственность. Эй, Тиэ-тян, выпьем.
"Гильотина, гильотина, чур-чур-чур…"
Звонко чокнувшись с самой молодой и красивой девицей, Уэхара залпом выпил. Сакэ потекло у него по подбородку, он каким-то бесшабашным жестом резко вытер его ладонью и несколько раз громко чихнул.
Тихонько поднявшись, я вышла в соседнюю комнату и спросила у изможденной, болезненно-бледной хозяйки, где туалет. Когда, возвращаясь, я снова проходила через эту комнату, то обнаружила там девицу, которую, кажется, звали Тиэ-тян, самую молодую и самую красивую. Она стояла с таким видом, будто ждала меня.
- Вы не проголодались? - приветливо улыбаясь, спросила она.
- Да, немного, но у меня есть с собой хлеб.
- К сожалению, у нас ничего нет, - сказала хозяйка. Она сидела, привалившись к хибати с таким видом, будто ее не держат ноги.
- Покушайте в этой комнате, - добавила она, - с этими пьянчугами можно просидеть весь вечер и остаться голодным. Садитесь сюда. И вы, Тиэ-тян, тоже.
- Эй, Кину-тян, еще сакэ, - донесся крик из соседней комнаты.
- Иду, иду - послышалось в ответ из кухни, и оттуда с подносом, на котором стоял десяток кувшинчиков, появилась служанка, так называемая Кину-тян - женщина лет тридцати в изящном полосатом кимоно.
- Подожди-ка, - остановила ее хозяйка. - Сюда тоже принеси парочку, - улыбаясь, распорядилась она. - И еще, Кину-тян, не в службу а в дружбу, сбегай-ка в соседнюю лавчонку, принеси две порции лапши.
Мы с Тиэ-тян устроились рядом возле хибати и приложили руки к теплой стенке.
- Подтяните к себе одеяло. Очень уж похолодало. Хотите выпить? - хозяйка плеснула немного сакэ в свою чашку из-под чая, потом наполнила еще две чашечки. И мы втроем молча выпили.
- А вы умеете пить, - почему-то растроганно сказала хозяйка.
Послышался скрежет открываемой наружной двери.
- Сэнсэй, вот, я принес, - послышался молодой мужской голос. - Уж очень наш начальник прижимист. Как я ни настаивал на двадцати тысячах, удалось получить только десять.
- Чек? - произнес хрипловатый голос Уэхары.
- Нет, наличные. Вы уж извините…
- Ничего страшного, сейчас напишу расписку.
Все это время не умолкал звон бокалов и продолжала звучать странная песня "гильотина, гильотина, чур-чур-чур".
- А как Наодзи-сан? - вдруг посерьезнев, спросила хозяйка.
Я вздрогнула, пораженная в самое сердце.
- Не знаю. Что я ему, сторож? - смутилась Тиэ-тян и очень мило покраснела.
- Не поссорились ли они с Уэхара-сан? А то, бывало, водой не разольешь… - спокойно сказала хозяйка.
- Говорят, он теперь увлекается танцами. И вроде бы завел себе какую-то танцорку.
- Боюсь, он плохо кончит. Вино, а теперь еще и женщины.
- Еще бы, ученик сэнсэя!
- Ну еще неизвестно, у кого более дурные наклонности. Ох уж эти мне маменькины сынки…
- Знаете, - улыбнувшись, вставила я, - а ведь я сестра Наодзи.
Пораженная хозяйка уставилась на меня, а Тиэ-тян совершенно спокойно сказала: