Миллер поморщился, будто отведал лимона. Хотелось бы знать, пробормотал он, с помощью какого волшебного фонаря господин доктор находит людей среди разбойников и убийц. Затем он бросил еще курящуюся синеватым дымком сигарку и быстро взбежал на крыльцо конторы пересыльного замка. Федор же Петрович в сопровождении дежурного фельдфебеля отправился по камерам.
- Вы бы, Федор Петрович, - доверительно шепнул старый служака, сильно припадающий на правую ногу, - в пятую бы, может, не того… Поостереглись бы… Там Андрюха Ковалев, убивец, отчаянный малый. Сокамерника, ей-богу, вчерась чуть не задавил.
Гааз покачал головой.
- Есть люди с большим ожесточением в сердце. Но ведь не родились они такими, правда?
- А то Бог знает, кого каким родить, - решительно и быстро, как о думанном-передуманном, ответил фельдфебель. - Бывает, совсем еще махонький, от горшка два вершка, а видать, что звереныш.
С порога тяжелой, душной волной накатил тюремный воздух. О, какой тоской сжалось сердце! Словно на воле ты был случайным, недолгим гостем и лишь по счастливому стечению обстоятельств мог идти, куда вздумается, видеться, с кем душа пожелает, свободным человеком бродить по улицам большого города или проживать в деревенском уединении. Все кончилось. Вот теперь твой дом: решетки на окнах, накрытая деревянной крышкой параша в углу, нары в два яруса, тюфяк и тощая подушка. А то, что осталось за спиной, - сон мимолетный, не более. Ноги вдруг ослабели, и, прислонясь к стене, Гааз остановился в коридоре. Пот оросил лицо, и какая-то тихая, далекая, почти незаметная боль подступила к сердцу. Никогда прежде с ним не бывало, разве, может быть, несколько лет назад, в дни последнего нашествия на Москву холеры, когда приходилось двое, а то и трое суток подряд не смыкать глаз, спешить от одной больницы к другой, разумным словом успокаивать собиравшийся на площадях и гудевший растревоженным ульем народ, - тогда, помнится, в совершенном изнеможении он упал в Екатерининской больнице на узкий и короткий диванчик и едва смог вымолвить, чтобы его не будили три часа. Что ж, и поднялся ровно три часа спустя, будто над ним прокуковала кукушка, бодрым, с ясной головой, готовым трудиться еще сутки напролет, и первое, что сделал, - лег в ванну, в которой только что мыли холерного больного. "Холера незаразительна через прикосновения!" - наставлял он своих оторопевших коллег и плескал на себя воду, по их мнению, кишевшую микробами. Обтерся и был совершенно здоров. Отличное доказательство. Lehre ist viel, das Leben mehr. Он глубоко вздохнул, достал платок, вытер лоб, щеки и повлажневшие глаза. Имя болезни - старость. Senectus insanabilis morbus est. Увы. Как ни велики достижения медицины, а все же приходится склонить голову и сказать самому себе: смирись, человек, перед волею Пославшего тебя в эту жизнь. Было утро, был день, настал вечер, за которым следует ночь. Время седеет.
Тем временем фельдфебель гремел ключом в замке. Пронзительно скрипела дверь. Федор Петрович вошел в камеру, опустился на лавку.
- А ты, голубчик, - устало сказал он фельдфебелю, - подожди меня там… в коридоре…
- Дак, Федор Петрович, - горячо зашептал старый воин, кивая на вставших подле Гааза пересыльных, из которых один, ей-богу, был страшней другого: головы почти у всех наполовину обритые, рожи клейменые, и хоть ноги в оковах, руки-то, руки у них свободны! А этими своими ручищами они задавят - глазом не моргнешь. Ему ли не знать. - Береженого, чай, и Бог бережет.
- Иди, иди, - повторил Гааз. - У нас будет совсем недолгая беседа. - И, дождавшись, когда фельдфебель закроет за собой дверь, спросил: - Все ли здоровы?
Как всегда, сначала угрюмо молчали, глядели мрачно и, переступая с ноги на ногу, тихо бряцали кандалами. Из угла доносилось чье-то тяжелое дыхание. Затем от окна кто-то выпалил злой скороговоркой, что чего-де попусту молоть языком, здоровы, нет, все равно в руднике махать кайлом. А там, известно, до смертинки - три пердинки. Ему тотчас велели заткнуть бутылку и дурной башкой помыслить, кому он этакие слова говорит. Это Федор Петрович, дохтур, ты понял? Ну дохтур, и што? Сутулый мужик, растолкав всех, оказался прямо перед Гаазом.
- Дохтур? А ты мне вот это, - ткнул он себя пальцем в клейменное тремя страшными буквами лицо, - изведи! Ни за што они меня обрили и клеймом морду жгли! Ни за што! Купца тово я даже как звать не слыхал, не то штоб ево убивать! А они - ты с ним-де пил, ты и порешил! Хде, говорят, ево деньги, что он в тот день за свой товар выручил? А я знаю, куды он их дел? С девками, может, промотал. Он в трактир явился уже лыка совсем не вязал, а я виноватый?
- И ты, значит, ни в чем не виноват? - страдальчески наморщив лоб, тихим голосом спросил Гааз. - Ну совсем ни в чем? Ничего за тобой дурного? - Он говорил и пристально, не отрываясь, смотрел в коричневые, с красноватым отливом глаза, отвечавшие ему яростным взглядом. - Голубчик! - воскликнул Федор Петрович. - Я тебе поверить готов… Но от себя утаишь, от меня скроешь, но Бог все видит и знает… Он даже мысль твою знает - и даже ранее того, как она тебе явилась! Вот ты сейчас обо мне подумал, зачем это я пришел. Глупый старик, ты решил, ничего он не понимает. А не подумал, что, может быть, это Бог меня к тебе привел, чтобы ты вспомнил…
- Чево надо, помню, а чево не надо - забыл.
Федор Петрович горестно кивнул.
- Не один ты такой. У нас у всех есть грех помнить о себе только хорошее, а наше плохое из головы, из сердца прочь. Тебя как зовут?
- Поп Николаем окрестил. А народ Шкворнем.
- Ты, Федор Петрович, - молвил кто-то, - на его, на Шкворня, не серчай. Халда он, как был, так и есть.
- Я те дам - халда! - тут же вспыхнул и налился злобой Шкворень. - Щетинку сучить желаешь?
- А ну, - тихо и властно промолвил стоявший с ним рядом пожилой, со сломанным носом и клейменный еще по-старому, тоже тремя буквами, но другими: "ВОР". - Будет скипидариться. Дохтура слушайте.
- Ты вот что… Николай… - Гааз тяжело поднялся и положил ему руки на плечи. - Ты главное вспомни. Вспомни, Чей ты сын… Кто тебя в эту жизнь призвал и Кто с тебя за все спросит… Когда ты отсюда в другую жизнь навсегда уйдешь.
- Э-э… - презрительно протянул Николай по прозвищу Шкворень и повел плечами, сбрасывая с себя руки Федора Петровича. - Эт-ти песни мы слыхивали. Дохтур, а вроде поп. Ты давай про свое… Про здоровье спрашивай. Здоровье! Н-ну, - он с усмешкой покрутил головой, - дохтур!
- Голубчик! - только и мог умоляюще воскликнуть Федор Петрович. - Христос за тебя жизнь отдал… и сейчас, в эту самую минуту идет на крест за тебя… за всех, кто здесь, в этой тюрьме, кто в Бутырском замке, кому назначено по этапу в Сибирь… Для чего Христос пришел в мир? Для чего принял крестную муку? Для чего пролил Свою кровь? Да для того, чтобы грешников спасти! Тебя. Меня. Всех! - воскликнул он с просиявшим лицом.
Но Шкворень уже лез на верхние нары, смеясь и повторяя:
- Дохтур! Ну дохтур!
Федор Петрович глядел на него взором отца, опечаленного дерзостью сына. Но его уже звали к лежащему в углу шкилету, то бишь больному, толкуя вдобавок, что ему на этап, будто в могилу. Непременно погаснет. Гааз присел с ним рядом, пощупал лоб, посчитал пульс и помял тощий живот, с особой тщательностью прощупывая правое подреберье. Что сказать? Пульс нехорош, печень выпирает, жар и дыхание хриплое. Шкилет открыл глаза, облизал пересохшие губы и попросил пить. Из-за спины доктора чья-то рука тотчас протянула ему кружку, он принял ее и, стуча зубами и проливая воду на грудь, осушил до дна.
- Тошно, - едва вымолвил он.
- Сегодня же, - пообещал Гааз, - будешь в больнице.
Тут, вынырнув из-за спин сокамерников, предстал перед ним разбитной малый с плутоватым взором и усмешечкой на губах.
- Неможиться чтой-то… Мне б тоже в больничку.
Федор Петрович сосчитал ему пульс, потрогал лоб, посмотрел глаза, оттянув нижние веки, и со вздохом покачал головой.
- Не дело говоришь, братец. Слава Богу, здоров.
- А я, Федор Петрович? - с нижних нар позвал его другой, предъявляя ногу, в кровь натертую кандалами. - Куды я дошкандыбаю? Ангел, что ли, какой на крылах меня понесет?
- Ко мне баба с малым вот-вот должна быть, - подал голос арестант с тощей длинной шеей и лицом, иссеченным глубокими морщинами, - штоб вместе в Сибирь… А меня на этап. Помоги, Федор Петрович, за ради Христа их дождаться.