Старый чернокнижник неторопливо улыбнулся в резной потолок.
— Это все ерунда.
Эмилиус испуганно поднял глаза.
— Вы хотите сказать... — начал он.
— Я хочу сказать то, что сказал, — спокойно ответил старый чернокнижник.
Когда Эмилиус немного пришел в себя от потрясения (полностью это ему так и не удалось), старый чернокнижник продолжал:
— Это просто доходное ремесло. Я содержал жену и пятерых дочерей в Дептфорде (куда меня понесут завтра), с экипажем и четверкой лошадей, пятнадцатью слугами, французским учителем музыки и баркой на реке. Три дочери удачно вышли замуж. — Он вздохнул. — Твой бедный отец (царствие ему небесное) щедро заплатил мне за твое обучение; и если я бывал к тебе строг, так это из чувства долга перед тем, кого уж нет. Дела мои в порядке, семья обеспечена, так что клиентов и этот дом я оставляю тебе. — Он сложил руки на груди и умолк.
— Но, — заикаясь проговорил Эмилиус, — я же ничего не знаю. Приворотное зелье...
— Подкрашенная вода, — сказал старый чернокнижник усталым голосом.
— А предсказание будущего?
— Детская игра: если не вдаваться в подробности, все, что ни предскажешь, рано или поздно сбудется, а что не сбывается, то забывается. Всегда имей важный вид, комнату убирай не чаще раза в месяц, подучи латынь, смазывай глобус, чтобы он легко вращался, и да будет с тобой удача.
Это первая из причин, по которой Эмилиус был нервным человеком. А вторая — в том, что во времена доброго короля Карла было модно посылать ведьм, чародеев и всех, кого подозревали в колдовстве, на виселицу. Так что стоило Эмилиусу допустить промашку или нажить врага — и он рисковал при участии недовольного клиента закончить жизнь в весьма душной и неуютной обстановке.
Может, Эмилиус и решился бы оставить эту работу, но все его наследство пошло на обучение колдовству, а характер у него был недостаточно сильным, чтобы начать жизнь сначала.
В 1666 году, в свои тридцать пять, Эмилиус выглядел не по годам старым — старым, худым и ужасно нервным. Он пугался мышиного писка, бледнел от лунного луча и вздрагивал, когда в дверь стучал слуга.
Если на лестнице раздавались шаги, он тут же начинал какое-нибудь несложное заклинание, из тех, что помнил наизусть, чтобы произвести впечатление на клиента. В то же время он готов был в любую минуту сесть за клавикорды в случае, если посетитель окажется королевским соглядатаем, и притвориться мечтательным музыкантом, которому досталось в наследство жилище старого чернокнижника.
Однажды вечером, услышав шаги внизу, в узкой прихожей, Эмилиус вскочил со стула, на котором подремывал у огня (этими поздне-августовскими ночами уже чувствовалось холодное дыхание осени), наступил на кота (испустившего душераздирающий вопль) и схватил двух сушеных лягушек и пучок белены. Он зажег фитиль, плавающий в плошке с маслом, посыпал его желтым порошком, чтобы горел синим пламенем, и поспешно, с трясущимися руками, произнес заклинание, одним глазом глядя на клавикорды, а другим на дверь.
В дверь робко постучали.
— Кто там? — крикнул Эмилиус, приготовившись выдуть синее пламя.
Послышались шепот и какое-то шарканье, потом голос, ясный и звонкий, как серебряный колокольчик, сказал:
— Трое заблудившихся детей.
Эмилиус растерялся. Он кинулся было к клавикордам, потом вернулся к синему пламени. В конце концов, он остановился посредине, небрежно касаясь глобуса одной рукой и держа ноты в другой.
— Войдите, — сказал он мрачно.
Дверь отворилась; в дверном проеме, четко выделяясь на фоне темного коридора, стояли трое детей, странно одетых и ослепительно чистых. На них были длинные халаты, как на городских подмастерьях, но подпоясанные шелковыми шнурами, и чистота этих халатов в Лондоне XVII века казалась почти неземной.