Когда въезжали в городские ворота, из пыли поднялась обычная стайка сорванцов и с криками побежала следом. Профессор сложил темные очки, спрятал в карман; едва автобус остановился, он спрыгнул и, прокладывая дорогу среди недовольных мальчишек, тщетно хватавшихся за его саквояжи, быстро прошагал в "Гранд Отель Сахарьен". Две из восьми комнат были свободны; одна - окнами на базар, а другая, дешевле и меньше, выходила на крохотный двор, забитый отходами и бочками, меж которыми бродили две газели. Профессор занял меньший номер и, выплеснув кувшин воды в жестяной таз, принялся отмывать от песка лицо и уши. Позднее сияние почти пропало с неба, розоватый отсвет на всем вокруг исчезал почти мгновенно. Профессор зажег карбидную лампу и поморщился от вони.
После ужина он медленно побрел по улицам к заведению Хасана Рамани - задняя комната кафе рискованно нависала над рекой. Вход был таким низким, что пришлось нагнуться. Кто-то разводил огонь. Один гость прихлебывал чай. Кауаджи попытался усадить профессора за другой столик в передней комнате, но тот беззаботно прошел в заднюю и сел там. В тростниковые решетки светила луна, снаружи не доносилось ни звука, разве что время от времени - далекий собачий лай. Профессор пересел, чтобы видеть реку. Столик был чистый, лишь небольшая лужица отражала яркое ночное небо. Вошел кауаджи и протер стол.
- Это кафе - по-прежнему Хасана Рамани? - спросил профессор на магриби, который учил четыре года.
Человек ответил на плохом французском:
- Он скончался.
- Скончался? - переспросил профессор, не заметив нелепости этого слова. - Правда? Когда?
- Не знаю, - ответил кауаджи. - Один чай?
- Да. Но я не понимаю…
Человек уже вышел и теперь раздувал огонь. Профессор сидел тихо: ему было одиноко, и он корил себя за смехотворный приезд сюда. Вскоре кауаджи вернулся с чаем. Профессор расплатился, дав огромные чаевые, за что в ответ получил мрачный поклон.
- Скажи мне, - окликнул профессор, когда человек уже отвернулся. - Можно ли еще достать такие шкатулочки, которые делают из вымени верблюдиц?
Человек ответил неприязненно:
- Такие иногда привозят региба. Мы их тут не берем. - Затем нахально спросил по-арабски: - А тебе зачем?
- Нравятся, - парировал профессор. И добавил, поскольку пришел в легкий восторг: - Так нравятся, что я хочу собрать коллекцию и буду платить тебе десять франков за каждый, что ты сможешь мне достать.
- Хамсташ, - сказал кауаджи, разжав три раза кулак.
- Ни за что. Десять.
- Нельзя. Но ты жди, пойдешь со мной позже. Дашь мне, что хочешь. И получишь свои шкатулки из вымени верблюдицы, если будут.
Он ушел в переднюю комнату, а профессор остался допивать чай и слушать собачий лай и вой: чем выше луна - тем громче. В переднюю комнату зашли несколько человек и просидели за разговорами около часа. Когда они ушли, кауаджи погасил огонь и надел бурнус, стоя в дверях.
- Пойдем, - сказал он.
По улицам почти никто не ходил. Лавки стояли закрытые, светила только луна. Случайный прохожий коротко буркнул, поздоровавшись с кауаджи.
- Тебя все знают, - сказал профессор, чтобы нарушить молчание между ними.
- Да.
- Хорошо бы и меня все знали, - заметил профессор, не успев осознать, как по-детски это прозвучало.
- Тебя никто не знает, - хмуро отрезал его спутник.
Они пришли на другой конец города, мысом нависавший над пустыней, и в большой пролом стены профессор увидел белую бесконечность, ближе к ним прерванную черными пятнами оазиса. Они пошли в эту брешь и по тропе, вьющейся между камней, спустились к пальмовой рощице. Профессор подумал: "Он может перерезать мне горло. Но его кафе… Его сразу найдут".
- Далеко еще? - будто невзначай поинтересовался он.
- Ты устал? - в лоб спросил кауаджи.
- Меня ждут в "Отеле Сахарьен", - солгал профессор.
- Ты не можешь быть и там, и здесь, - заметил кауаджи.
Профессор рассмеялся. Но не прозвучал ли его смех нарочито, подумал он.
- Ты давно хозяйничаешь в кафе Рамани?
- Я работаю там на друга.
Ответ этот огорчил профессора сильнее, чем он предполагал.
- A-а… Завтра будешь работать?
- Этого нельзя сказать.
Профессор споткнулся о камень и упал, оцарапав руку. Кауаджи обронил:
- Осторожнее.
В воздухе вдруг повис сладкий черный запах гнилого мяса.
- Фу… - Профессора чуть не стошнило. - Что это?
Кауаджи прикрыл лицо бурнусом и не ответил. Скоро вонь осталась позади. Они вышли на ровное место. Тропа впереди тянулась меж высоких глиняных стен. Не было ни ветерка, и пальмы стояли неподвижно, однако за стенами журчала вода. К тому же, пока они шли между стен, их преследовал запах человеческих испражнений.
Профессор дождался, пока не показалось логичным с легким раздражением задать вопрос:
- Но куда же мы идем?
- Скоро, - ответил провожатый и наклонился подобрать в канаве несколько камней. - Набери камней, - посоветовал он. - Здесь плохие собаки.
- Где? - спросил профессор, но тоже остановился и выбрал три больших камня с острыми краями.
Они очень тихо пошли дальше. Стены закончились, впереди лежала сияющая пустыня. Невдалеке стоял разрушенный марабут, его крохотный купол едва держался, а внешняя стена развалилась. К ним на трех лапах исступленно кинулась собака. Лишь когда она приблизилась, профессор услышал непрерывное сдавленное рычание. Кауаджи швырнул в нее большим камнем и попал прямо в морду. Странно щелкнув челюстями, собака боком отбежала в сторону, слепо спотыкаясь о камни и шатаясь, будто увечное насекомое.
Они сошли с дороги и двинулись по земле, усеянной острыми камнями, - мимо развалин, через рощу, пока не дошли туда, где земля прямо перед ними обрывалась.
- Похоже на… каменоломни, - сказал профессор. "Каменоломни" он произнес по-французски, потому что вдруг забыл арабское слово. Кауаджи не ответил. Остановился и повернул голову, будто прислушиваясь. Действительно - откуда-то снизу, издалека, неслись едва слышные звуки дудочки. Кауаджи несколько раз медленно кивнул. Потом сказал:
- Тропа начинается здесь. Ты хорошо разберешь дорогу. Камень белый, луна сильная. Увидишь хорошо. Я иду назад, хочу спать. Поздно. Можешь мне дать, что хочешь.
Стоя здесь, у края пропасти, с каждым мгновением казавшейся все глубже, прямо перед кауаджи, чье темное лицо обрамлял сиявший под лунным светом бурнус, профессор задавал себе вопрос: что же он чувствует? Негодование, любопытство, страх - возможно, однако главное - облегчение и надежду, что его не обманут, и кауаджи действительно оставит его здесь, уйдет без него.
Он отступил немного от края и порылся в карманах - ему не хотелось показывать бумажник. К счастью, завалялась одинокая бумажка в пятьдесят франков, и он протянул ее человеку. Профессор знал, что кауаджи остался доволен, и не обратил внимания, когда услышал:
- Это не хватит. Мне далеко домой, там собаки…
- Спасибо, и доброй ночи, - сказал профессор, уселся, поджав ноги, и закурил. Он был почти счастлив.
- Дай мне только одну сигарету, - попросил человек.
- Конечно, - отрывисто сказал профессор, протягивая пачку.
Кауаджи опустился на корточки совсем близко. На его лицо было неприятно смотреть. "Что такое?" - подумал профессор, снова придя в ужас, и передал спутнику зажженную сигарету.
Глаза человека были полуприкрыты. Такой откровенной сосредоточенной хитрости профессор еще никогда не видел. Когда у него догорела вторая сигарета, он осмелился спросить остававшегося на корточках араба:
- О чем ты думаешь?
Тот подчеркнуто затянулся, как будто собирался ответить. Потом на его лице отразилось довольство, но рта он так и не открыл. Поднялся холодный ветер, и профессор поежился. Время от времени снизу, из глубин до них долетали звуки дудочки, иногда к ним примешивался шорох пальмовых крон. "Эти люди не дикари", - поймал себя на мысли профессор.
- Хорошо, - сказал кауаджи, медленно поднявшись на ноги. - Оставь свои деньги. Пятьдесят франков хватит. Это честь. - Затем перешел на французский. - Ti n’as qu a discendre, to droit.
Он сплюнул, хохотнул (или это профессор так взвинтил себя?) и быстро зашагал прочь.
Профессора колотило. Он прикурил еще сигарету, а его губы шевелились сами собой. Они шептали: