Вернулись домой они уже в сумерки. Простились на лестничной площадке. Иван Эдуардович проследовал в свое одинокое жилье. Сколько событий за этот день! Даже подкашиваются ноги. Не раздеваясь, прилег на тахту, прикрыл глаза, протяжно вздохнул. Как грустен этот нежданный праздник! Еще недавно он мог разделить его с незаменимой любящей женщиной. Пусть рассказать ей о том, кем он стал, где был, как повернулась судьба его, он нынче не вправе, он связан словом, но уронить небрежный намек, сказать, что судьба переменилась, не та, что была, и что он - не тот, дать ей понять - пожалуй, он мог бы.
А если сейчас ее навестить? Нарушить запрет? Они близкие люди. С ее, почти запредельной чуткостью, она его поймет и простит. Почувствует, что он просто не может сам справиться со своей переполненностью. И тут прогремел дверной звонок. Неужто она? А кто же еще? Неведомо как, но она услышала.
Он кинулся к двери и, отворив ее, увидел перед собой Геннадия.
Геннадий сказал ему:
- Бить не буду.
- Добрый вечер, - откликнулся Жолудев.
- Не больно он добрый, - сказал Геннадий.
- Входите, - пригласил его Жолудев.
В комнате они сели за стол. Почти минута прошла в молчании. Геннадий заметно спал с лица, однако его мощный затылок по-прежнему был квадратен и красен. Лицо его было гладко выбрито. Разбойничьи цепкие глаза цвета каленого ореха смотрели пронзительно и грозно. Все тот же неиссякший кураж.
Он повторил:
- Бить не буду. Нет смысла.
И рассудительно пояснил:
- Только начни - не остановишься.
Немного помедлив, он сделал короткое неуловимое движение, вынул початую бутылку.
- Есть у тебя куда налить?
Жолудев достал два стакана и нерешительно произнес:
- Я, если правду сказать, не пью. Тем более я уж сегодня пригубил. ("О господи, - подумал он горестно, - что я порю? Какой-то стыд".)
Добавил:
- Но если у вас есть желание…
- Есть, - энергично кивнул Геннадий. - Только не выкай. Мы теперь - родственники. Вера сказала, что ты ей тоже "вы" говоришь. На самом деле?
- Разумеется, - подтвердил Жолудев.
- Чудила, - угрюмо вздохнул Геннадий. - Ну, будем здоровы.
Неспешно выпили.
- Зла я на тебя не держу, - сказал Геннадий. - Я понимаю. Это мужчина может вытерпеть. А женщина - нет. Одна - засыхает. Закон природы. Но, - Он остерегающе поднял короткий палец, схожий с обрубком. - Что было - прошло. Было и не было. Это понятно?
- Это нормально, - сказал Жолудев.
- То-то. Теперь я пойду.
Он огляделся и усмехнулся:
- Жилье у тебя, как сучья будка. Надо прибирать за собой.
Когда за ним гулко хлопнула дверь, Жолудев глухо пробормотал:
- Ну вот и объяснились. Театр. Сразу и фарс и мелодрама. Выпить еще? Там вроде осталось. Да, это конец. Теперь - конец.
Он лег на тахту и закрыл глаза. Подумать только, он еще днем был возбужден, почти что весел. Господи праведный, что за мрак! Как унизительно и как горько заканчивается этот немыслимый день.
Так значит Геннадию все известно! Вот оно как - его любимая Вера сама исповедалась и повинилась. Вполне отвечает ее правдивости, девической душевной опрятности. Значит - отрезала. Навсегда.
Он вспомнил ее изумленный голос: "Ванечка, какой вы чудесный…". Только она могла так сказать. Только она могла такой быть - естественной, трогательной, простодушной. Смешно даже сравнивать с бывшей женой. То была женщина-цитата. Чужие слова, заемные страсти. И жесты, и вздохи, и монологи - все вычитано и взято из книжек. Она и ушла с какой-то противной ложноклассицистской надсадой. Только с его злосчастным характером вместо того, чтобы ликовать, можно было так долго барахтаться. Так медленно, тяжело отходить от состояния уязвленности.
"Ванечка, какой вы чудесный…" Было же! Встретился на дороге этот прозрачный и чистый родник. Так будь же за него благодарен. Счастье, оно потому и счастье, что коротко, не становится буднями.
Вот уже ночь. Но не спится, не спится. Только ворочаешься в постели. Чудится, что ты видишь въяве за этой стеной покорную Веру в неутомимых объятиях мужа. Хочется плакать, безудержно выть. Бесцельно, безутешно - как в детстве.
Ночь. Сквозь нависшую темноту с улицы пробивается свет, доносится равномерный гул. Это мерцает и дышит столица. Бессонный, неутихающий город, раскинувшийся во весь свой рост, словно вобравший в себя пространство и перемалывающий время.
Не зря в твою комнату проникает его негаснущее свечение. Напоминает: не расслабляйся, срок истекает с каждой минутой. Ты и опомниться не успеешь, как он истает, исчезнет, минет. И ты, подобно твоим предшественникам, смешаешь себя с землей Москвы.
7
"К вам обращаюсь я, братья и сестры, друзья мои, рядовые люди! Я, кровный ваш брат, один из вас, мечтаю быть услышанным вами. Однажды, когда настанет время, мы встретимся с вами лицом к лицу, и вы убедитесь, что мы с вами сделаны, изваяны из одного куска добротной отечественной глины. Нет смысла гадать сейчас, как я выгляжу, как мог бы выглядеть кто-то из нас, занявший это место в эфире. Взгляните в зеркало, вы увидите впечатавшиеся в ваш облик заботы. Поверьте, и на моих чертах такая же общая печать - мы сразу же узнали б друг друга. Я ощущаю вас каждой клеточкой и каждым бьющимся во мне нервом".
Лецкий загадочно улыбнулся, потом попытался насвистать некую бойкую песнь без слов, и, будто послушавшись оратора, внимательно оглядел себя в зеркале. Потом пробурчал:
- Нет, не похож.
Вышел на лестничную площадку, нажал звонок на знакомой двери.
- Входи, неутоленный Арман, - впустила его старуха Спасова. - Кофия захотел? Получишь.
- Очень обяжете.
- Присаживайся. Что скажешь, молодой человек?
- Какой я молодой? Издеваетесь?
- Не молодой, так молодежный. Твоя весовая категория. Струнка натянута и звенит.
- Все это до поры до времени, - сказал меланхолически Лецкий.
- Добьешься своего - погрузнеешь.
- Не знаю я, чего добиваться. Вот когда был молодой, то знал.
- Это мы думали так, что знаем, - устало пробасила старуха. - На самом деле - перемещались. По отведенному желобку.
Она наклонила черный кофейник носиком вниз и разлила по круглобоким уютным чашечкам пузырящийся волшебный напиток. Лецкий, не торопясь, отхлебнул и благодарно застонал:
- Боги мои! Так вот что значило старинное слово "упоительно"! Все точно - вы меня упоили. Ныне и присно - я ваш должник. Если дадите страшную клятву, что будете молчать на допросе, я расскажу вам, как спас человека.
- Считай, что клятва принесена.
Лецкий в подробностях изложил историю обольщения Жолудева.
- И ты решил, что спас человека? - недоуменно спросила старуха. - Скорее, ты его совратил.
- О, бога ради! - взмолился Лецкий. - Сейчас я услышу очередные релятивистские инвективы по поводу мирской суеты и политического болота. Жолудев эскапист от рождения. Это ничуть его не спасло. Он прозябал и расщеплялся. Он погибал с той самой минуты, когда законный муж его женщины вернулся домой из каземата. И, кстати, я не вчера вам сказал, что Жолудев обречен на гибель. Я никогда не ошибаюсь.
- Скромность - твое основное качество. Я поясню тебе свою мысль. Есть драматическое различие между тобой и бедным Жолудевым. Ты, как известно, провинциал, прибывший из своего Ангулема поставить на колени столицу. А Жолудев - это московский гриб в седьмом поколении, и Москва обкатывала эти семь поколений со всем своим материнским усердием. Иван Эдуардович - подосиновик. Умеет прислониться к стволу. Не больше. Он ждет, когда его выдернут и сварят из него суп на первое.
- Прекрасно. Оставьте его в бездействии, пока его не подадут на стол. Пусть он колотится лбом об стенку. Кстати, как раз за этой стенкой томится любимое существо. Княгинюшка, нет у вас милосердия.
Старуха авторитетно дымила.
- Прости, дружочек, я и запамятовала. Ведь Жолудев - твой рядовой человек, которого ты решил защитить. Но нет, он особое растение на севере диком. Ему бы слинять в несуществующий монастырь для уцелевших интеллигентов. Надо искать свое местечко. Евреи две тысячи лет храбрились: "Там, где наш дом, там наша жизнь". А все же отправились к Мертвому морю. Может, и выживут. Время покажет.
- Но Жолудев-то московский гриб. Сами сказали.
- А кто мой Антон? Мало ли среди нас неприкаянных? И ты у нас - русский. А норов - шляхетский. "Я никогда не ошибаюсь". Пан бардзо гонорист и категоричен. Недаром же Лецкий звучит, как Потоцкий.
Лецкий сказал с ностальгическим вздохом:
- Покойный мой отец был Алецкий. Я ликвидировал первую букву. Торчала, как какой-то артикль. Не то английский, не то абхазский. Я и подумал: скромней надо быть.
- Скромность твоя общеизвестна, - она кивнула. - И тем не менее. Не все так бескорыстны, как ты. Страна, разумеется, малость сбрендила. Похоже, что вскорости превратится в какое-то реалити-шоу. Как поглядишь, от хладных скал до пламенного города Сочи только и думает об одном: как заголиться, каким манером попасть на экран или в эфир. Раньше казалось, это тоска разных мятущихся недоносков - прыщавых мальчишек, несчастных девчонок, сходящих с ума от скуки, от бедности, от безнадеги и неприкаянности, мечтающих, чтоб люди узнали. Что есть и они на этой земле - не прах под ногами, не насекомые. Это бы можно еще понять. Однако же эта проказа шире - захватывает все этажи. Это, дружок, уже пандемия.
- И чем же вы ее объясняете? - хмуро осведомился Лецкий.