Он засыпал Ошкару, накидав над ним высокий бугор. Но еще до рассвета доктора Байтака хватил удар, а могильщик стал заикаться. На остатки сбережений девица Мраклова поставила на могилу вору достойный памятник. Ходила на кладбище часто, убирала могилу цветами, и однажды застал ее там старый Мартин Пиханда.
- Отчего ж ты одна тут? - удивился он. - Ты ведь дама!
- Ну и что? Разве дамы не бывают одни? - спросила девица Мраклова. - Я хочу быть одна!
И Мартин Пиханда немедля покинул девицу Мраклову, исполнив ее заветное желание.
Глава третья
1
Промелькнули годы: столько произошло перемен, хотя многое осталось по-прежнему. Кончалось девятнадцатое столетие, и по-над заросшей межой уже открывалось двадцатое. Тем временем умер учитель Орфанидес. За неделю до смерти Мартин Пиханда с сыном Само навестили его. Он лежал в постели, улыбаясь гостям. На столике у изголовья душисто пахли яблоки прошлогоднего урожая. Из одного вылез червячок, и Само незаметно раздавил его пальцем. Чуть погодя старый учитель разговорился:
- Берегите мой сад, после меня ведь ничего другого не останется. Основал я, правда, общество трезвенников, но, пожалуй, в нем-то как раз пьяниц с лихвой. Общество трезвенников - это еще не революция. На большее меня не хватило, хотя я и мечтал изменить мир, как мечтали многие. Но ни на один решающий шаг я не отважился. Страх одолевал меня, ибо все те, кто стремился изменить мир, нашли свою гибель. Спартак погиб в бою, остальных повстанцев распяли. Солунские коммунары еще в четырнадцатом столетии пытались изъять крупные поместья и конфисковать имения богачей, но и их жестоко покарали. Заговор "равных" во Франции спустя несколько лет после Великой революции потерпел крах, и вождя Бабефа казнили за то, что он хотел установить диктатуру бедноты. Парижская коммуна погибла лишь потому, что ненадолго установила власть пролетариата. На кладбище Пер-Лашез пали последние коммунары. Да разве только они? Тысячи и тысячи борцов проливали кровь за лучший мир. А я трусил! Вслух говорить и то частенько боялся! Стыдно мне, дорогие мои, и жаль…
Учитель расплакался.
Само крепко сжал его руку и сам чуть не заплакал. Он чувствовал, как у старика дрожит рука, как он вздрагивает и порывается встать. Не сразу учитель успокоился. Они покинули его, лишь когда от усталости он задремал. Само Пиханда часто вспоминал слова учителя, не ведая еще, что через какой-то десяток лет они будут так много для него значить. А пока у него были иные заботы. Рождались дети, он работал в поле, а как оставалось время, уходил на стройку. Подавался в ближние окрестности - не далее Попрада, Микулаша или Ружомберка. И каждую неделю возвращался в свою семью, разраставшуюся не по дням, а по часам. Зарабатывал меньше, чем если бы вел кладку в Пеште или Вене, но покидать надолго семью не хотел. Однажды в субботу, когда он трясся в поезде из Ружомберка, к нему подсел веселый, словоохотливый, лучше его одетый паренек.
- Вы здешний? - заговорил тот с широкой улыбкой и протянул ему руку.
- Я - Пиханда, каменщик! - представился Само. - Из Гиб!
- Ян Анталик, вольный каменщик! - засмеялся парень.
- Разве есть в том какая-нибудь разница?! - удивился Пиханда. - Каменщик ли, вольный каменщик - все одно!
- Э, приятель, еще какая разница! - приподнял брови Анталик и сделался серьезен. - Станьте вольным каменщиком, тогда поймете!
- Простите, но мне на это плевать, - махнул рукой Пиханда.
- Ну и ладно! - ничуть не обиделся Анталик и снова улыбнулся. - Тогда станьте хотя бы атеистом! - вскричал он восторженно.
- А это еще что за чертовщина? - спросил Пиханда.
- Ваша правда, это почти чертовщина! - рассмеялся Ян Анталик. - Черт отрицает бога, атеист тоже. Перестаньте верить в бога, дружище! Освободитесь от тяжкого бремени, и с вашей души спадет скользкая, червячья и человека недостойная покорность. Станете свободным человеком! Слышите, свободным человеком! Сделайтесь атеистом!
Поезд как раз останавливался в Микулаше, и юркий Ян Анталик потянулся к чемодану. Вытащил из него целую охапку брошюр и газет и сунул удивленному Пиханде в руки.
- Прочтите это! - сказал он ему на прощание, закрыл чемодан и поспешно сошел с поезда. - Загляну к вам в Гибе! - уже с перрона крикнул он Пиханде, глядевшему на него из открытого окна.
Дома по вечерам Само Пиханда стал робко листать дарованную литературу. Через какое-то время обнаружил, что и отец с не меньшим интересом засел за атеистические книжки и газеты. Он забавлялся, читая их, как никогда прежде.
- Буду не только географом, но и атеистом! - радостно восклицал отец. - И нашим фарарам дам почитать, - гоготал он, - пускай намотают на ус!
Мать Ружена все чаще воздевала руки к небу и истово крестилась.
- Ох и поплатишься ты, антихрист! - грозилась она мужу.
Мартин Пиханда только улыбался. По вечерам в его комнатенке сходились Ондрей Надер, лесной управитель Петер Гунар и крестьяне Дула и Цыприх. Размышляли вместе об истине божьей. Одну атеистическую книжку Пиханда дал почитать и Желе Матлоховой. Через два дня она с ужасом вернула ее, а засыпая потом вечером, горячо молилась за себя и за Мартина.
Валент Пиханда меж тем закончил в Праге факультет права. Ребята из Жуфанковой артели переженились и когда порознь, а когда сообща хаживали на приработки. Народились у них дети, и жены давно свыклись со сластями-напастями семейной жизни. На крестины Мартиновы или Ивановы, не то, может, Даневы, нет-нет, это наверняка были Паволовы - ведь Павол, Палё, Палько, Палинко был первенцем Стазки и Юрая Гребена - ждали кумовьев. В большой кастрюле кипятила Стазка молоко. Дед Гребен, воротившись из коровника, разулся и поставил бурки прямо над печью, чтоб побыстрей сохли. У старика ножищи были дай бог, и носки бурок свешивались с полки, чисто заглядывали в кастрюлю с молоком. И вдруг - верно, бабка толкнула полочку - одна бурка возьми да и свались в молоко. Стазка охнула, а бабка вытащила бурку и сказала: "Повари-ка ты еще молоко, девушка моя, и никто ничего не заметит!" Поварили молоко с часок и изготовили какао. Пришли кумовья, ели белые пироги и запивали их какао. Хвалили-нахваливали - и ничего не заметили. Разве что Стазка в тот воскресный день была сыта по горло и к какао даже не притронулась. Ее брат Феро Дропа-Брадобрей так долго и сильно тосковал по пригожей и прельстительной мадьярке Юлче, что, не выдержав, отправился в Римавску Соботу и попросил руки у красавицы. Та согласилась. Но на Горняках обвыкалась трудно и частенько долго и раздумчиво глядела в окно, обращенное к югу. От такой глубокой задумчивости и тоски, бывало, за работой терялась. Раз куру ощипала, вымыла да забыла выпотрошить. Стала варить ее вместе с кишками и опомнилась лишь тогда, когда дом чуть не взорвало от смрада. Целых два дня, ей-ей, проветривали Дропы помещение. Другой раз в большой горшок, в котором варили картошку для свиней, попал неведомо откуда помет. То ли по ошибке - с позволения сказать - корова туда опорожнилась, то ли виновата в том была ревнивая Кветослава, которую ради Юлчи покинул Феро Дропа, - установить не удалось. Наша красавица Юлча, пребывая в своем пресловутом ностальгическом забытьи, присыпала помет в горшке картошкой и давай снова варить. То-то вонища пошла, друзья! Ее даже увидеть было можно. Гибчанам пришлось два дня проветривать всю деревню. Вот так и получилось, что частица этого смрада вкупе с Юлчиной ностальгией перекочевали в двадцатое столетие. Ну да ладно, лишь бы похуже чего не стряслось!
2
После обеда на Сильвестра, около четырех, когда уже потихоньку смеркалось, Мартину Пиханде снова захотелось - в какой уж раз - покурить трубку. Он достал ее из ящика стола и над гладкой столешницей насыпал в ладонь щепоть табака. Порывшись пальцами в сухих листиках, выбросил два-три твердых корешка. Один сунул меж зубов, разжевал его, и пока во рту все ощутимей становился вкус и запах табака, набивал трубку верхом. Встав из-за стола, подошел к печи и положил на табак горящий уголек. И начал курить медленными, неторопливыми затяжками, прищурив глаза, в которых - когда он их открывал - ярко отражались печные сполохи. Трубка согревалась, тепло от нее проникало в пальцы. Вдруг его одолела дремота - трубка выскользнула из рук, упала и раскололась. Мартин Пиханда сперва даже не осознал, что произошло, и лишь тушил ногой тлеющий табак на полу. Потом нагнулся, поднял обломки и немо их разглядывал. Лицо его подернулось печалью. В кухню вошел Само. Увидев недвижно сидящего, озаренного печным пламенем отца, он остановился в дверях и спросил с опаской в голосе:
- Что случилось?
Отец горько улыбнулся, поглядел с грустью на сына, вздохнул и резким движением бросил поломанную трубку в печь. Сын сделал к отцу шаг, другой, но вдруг остановился, словно голос отца, упершись ему в грудь, не пускал далее.