И вот, стало быть, они говорили по-немецки о любви, и Гермина делала первые успехи. Однако, освободившись через два часа от ее навязчивого общества, Валент почувствовал себя наверху блаженства. Странная девушка, думал он, уродлива, некрасива, но в ней есть что-то необычное, даже притягательное. Сама же навязывается, но тут же оскорбляет, а минутой позже снова пристает и снова отступает. В ней словно две женщины: уродливая, та, что перед главами, и красивая - ее не видишь, а только чувствуешь.
Кто знает, как долго бы размышлял Валент в таком же духе и до чего бы додумался, кабы мысли его не спугнула Ганка Коларова. Выскочив неведомо откуда, загородила дорогу. Он почти испугался, так неожиданно она предстала перед ним.
- Ганка! - ахнул он.
- Ты уже не любишь меня! - расплакалась девушка.
- Я? - удивился Валент. - С чего ты взяла?
- Я все знаю! Гермину учишь немецкому!
- Ну и что! Заработаю сколько-то крейцеров…
- И завтра туда пойдешь?
- Пойми, Ганка, дорогая, я обещал. - Валент схватил Ганку за руку, привлек к себе. - Ты же хорошо знаешь, что мне каждый грош кстати. Мне легче будет учиться, поверь мне…
- Ну ладно! - уступила наконец Ганка и попыталась улыбнуться. А потом опять разрюмилась на груди у Валента.
Вот, собственно, и все. Валент до конца каникул учил Гермину говорить о любви по-немецки, а Ганка каждый вечер поджидала его в загуменье, словно всякий раз хотела поскорей изгнать из его мыслей Герминин образ. Она обнимала его, льнула к нему, словно хотела вытеснить или отогнать от него любое воспоминание о Гермине, стереть любой след, оставшийся от нее, - запах, дыхание, пушинку, заблудшую веснушку… Она отдавалась Валенту каждый день на затерянной лужайке промеж гумен, отдавалась ему со страстью и негой, вся без остатка, словно хотела вобрать его в себя, завладеть им навеки. Валент только теперь по-настоящему влюбился. Пьянящая сладость любви так его охмеляла, что в конце каникул ему тяжко было и думать об отъезде в кежмарскую гимназию… Но время подвигалось вперед. Время стирает поступки, иногда побуждает к ним. Получив от Гадерпана тридцать гульденов, Валент простился со всеми и отбыл учиться. Он не хотел, чтобы его провожали, и поступил мудро. Уже за околицей у него от печали так сжалось сердце, что выступили слезы. Устыдившись, он торопливо утер их. Вернись он сейчас, то остался бы навсегда. Но он поборол в себе зовущие и приманчивые путы родины, повернулся и пошел. Именно в эту минуту отчий дом на-половину потерял его…
Осень дозрела. После жатвы выкопали крестьяне картошку, и мужики снова стали живо подумывать о своих ремеслах. Девушки враз потеряли свою сговорчивость, сделались строги, добропорядочны, теперь и не дотронься до них: им захотелось замуж. То было знаком и для многих парней - нечего, мол, больше отвиливать, пора исполнять мужской долг - жениться!
Само, оставшись наедине с отцом-матерью, заговорил о свадьбе.
- Добро, - согласился отец, - но на свадьбу заработай сам. Охотно подсоблю тебе мясом, картошкой, салом, колбасой и мукой. Остальное бери на себя.
Глава вторая
1
Хватит дома баклуши бить, пора в путь-дорожку снаряжаться - сказали на исходе сентября несколько гибовских каменщиков и взялись готовить свой инструмент. То была слаженная артель ровесников, и предводил ею повидавший свет, лет на десять старше товарищей, мастер-каменщик Петер Жуфанко. Меж собой они прозывали его Змеем. Пока дорос до мастера, он обошел в подмастерьях всю Австро-Венгрню, Швейцарию, Германию, раза два-три вел кладку и в России. Если кто представляет себе каменщика приземистым, коренастым молодцом, у которого от кельмы, шпателя, отвеса, молотка и вечного подкидывания кирпичей несоразмерно утолстились мышцы или который от частого прищура то одного, то другого глаза окосел, так в случае с Жуфанко он сильно бы ошибся. Змей был прямой противоположностью: высокий, стройный, даже сухощавый. Лицо - и главное подбородок - словно высечено, щеки в меру запавшие. Руки чересчур велики, а ладони до того широкие, что прыгни он ненароком с лесов и взмахни ими как крыльями, то минуту-другую, пожалуй, парил бы над землей. При ходьбе он покачивался, изгибаясь всем телом, словно ввинчивался в воздух. Взгляд сосредоточенный, пронзительный - посмотрит, аж мороз по коже подирает. Змей, одним словом. Но нравом был приятный, веселый, хотя и не бог весть какой покладистый. Не дурак был выпить, и уж тогда - как о нем язвительно поговаривали - имел склонность вкручиваться в земные трещины, кои во хмелю упорно выискивал. Ходила о нем молва - столь же язвительная, - будто в молодости он и его бабка, у которой были такие же склонности и на которую он явно смахивал, пробуравили собственными телами подземные ходы между Гибами и Выходной. Наловили будто ужей и гадюк и их выделанной кожей ходы эти выстилали. А потом скользили по ним меж двумя селами. Петер Жуфаико однажды купил у труппы бродячих циркачей молодого тюленя и за два месяца выучил его говорить. Тюлень отвечал на вопросы детской считалки. "Как тебя зовут?" - спрашивал Жуфанко. "Копытокапут!" - самозабвенно отвечал тот. "А кличка твоя?" - продолжал Жуфанко. "Мишко-гоп-ля!" - заключал тюлень, облизываясь длинным языком. Однажды тюлень пропал, и злопыхатели утверждали, что Змей заманил его в свои подземные ходы и ездит там на нем, как на сивке. Когда же Змей поддавал лишку - а случалось это нередко, - он грозился, что со злости влезет в какую-нибудь трещину, пропасть, скважину, упрется в ее стены плечами, локтями и будет давить так истово и долго, пока наша матушка-земля не треснет и совсем не располовинится. Хорошо еще, что он ловок был и в работе. Это было его главное достоинство. На кладке мало кто мог с ним сравниться.
Не угнаться за ним было даже Бенедикту Вилишу, прозванному Самоубивцем. У этого каменщика была препротивная привычка - после каждой третьей фразы повторять: "Самоубьюсь!" Впервые у него это вырвалось три года назад, когда работал на Штрбском Плёсе. Влюбился он там в пухленькую кухарку, увивался вокруг нее, любезничал, а когда робко открылся ей в любви, она со смехом отвергла его. "Самоубьюсь! - вскричал он тогда. - Все плёсо выпью!" "Хотела бы я на это взглянуть, жалкий бахвал!" - презрела его кругленькая стряпуха. Рассказывали, что отвергнутый Бенедикт Вилипт, гонимый злобой и тоской, немедля залег у Штрбского Плёса. Вздохнул и стал пить. А чуть поодаль от него куражилась неугомонная кухарка. Но чем дольше лежал Бенедикт, тем явственней затихал ее смех. Прошло не так уж и много времени, утверждают злопыхатели и зубоскалы, и плёсо было в животе у Бенедикта. Кухарка, ахнув, свалилась без чувств. Когда ее любезный поднялся на ноги, живот у него так вздулся, что касался Татранских хребтов. Он стоял и ждал, что вот-вот испустит дух, ан смертушка не приходила. Очнулась тут и кухарка, кинулась к Бенедикту и давай в восторге целовать его, обнимать. Но теперь Бенедикт уже знать ее не хотел - оттолкнул прочь. Ходил взад-вперед, вздыхал и упрямо ждал смерти. А коль смерть не шла, он взял да и сдался - выпустил все в штаны. Плёсо вылилось, но не в яму, где покоилось до сейпоры, а в долину, что клонилась к Важцу. Важечане в тот памятный день сочинили легенду о новом вселенском потопе. Прошло две зимы, пока плёсо вновь наполнилось водой до самого края. Бенедикт покинул вероломную, двоедушную стряпуху, ушел навсегда со Штрбского Плёса, и лишь как память о дурных временах осталась у него это спотыкливое: "Самоуб-б-быось!" Однако с той поры Бенедикт Вилиш уже не помышлял о том, чтоб убить себя. Он понаторел в ремесле и ухаживании за женщинами, и выгодное сочетание этих двух увлечений вполне его устраивало.
Третий в артели был Матей Шванда-Левша - парень необычайно изобретательный и сильный. Долго мог он терпеть всякие обиды и колкости, но уж коли вскипит - спуску никому не дает. Сказывали: в отместку за какие-то слушки, не то мелкие передряги, похитил он у бывшего старосты Ондрея Надера передние колеса с телеги и отнес их на самую макушку Кралёвой. Тащил их на спине, чтоб следов не осталось, да еще крпцы надел задом наперед. Был он левша - и левая рука у него была необычайно сильной и меткой. Не было кочерги, которую б он не смог согнуть, рукоятки, которую б не сломал. В ушко иглы резким броском продевал нить с двух шагов, если перед тем на колене туго-натуго скручивал ее кончик. Левша бросил пить, когда однажды подрался с отцом. "От палинки я буйный!" - говаривал он, и правда - с того дня трудно было влить в него даже малую толику спиртного. Незабываемы и слова, которые он, верно, повторял за кем-то другим: "Дайте мне точку опоры, и я переверну мир!" Он горазд был смеяться, и пока смеялся, все было лучше некуда, а он глядел таким добряком - хоть гвозди в колено вколачивай. Работалось с ним легко и приятно. И даже силища его не внушала никому страха.