- Я тоже, - не поднимая глаз, вздохнул он.
Я вертел в руках трубку, лежа на столе.
- Нет, Хьюго. У тебя счастливая жизнь. Хотел бы я твою жизнь.
- Забирай, - горько произнес он.
Я не заметил его тона. Я никогда не представлял себе Хьюго несчастным и, наверное, разозлился, что он так поздно примерил на себя роль страдальца, которая в нашей дружбе по праву, с самого рождения принадлежала мне. Я воздел руки к небу и сказал:
- Я хочу этот дурацкий дом и твоих дурацких девушек. - Я махнул ему и продолжил: - Я хочу твою молодую внешность. Я хочу красивую одежду, которую носят мои ровесники, вместо… Господи, только посмотри, я ведь до сих пор ношу брюки отца!
Хьюго курил с непроницаемым лицом.
- Я не хочу обсуждать твою одежду.
- Ты так здорово живешь. А ведь многие из нас всю жизнь горюют из-за какой-нибудь женщины, и ничто не может нас осчастливить. - Я запнулся, осознав, что наговорил, потом оглянулся на него и сказал: - Но ты счастлив, даже когда тебя никто не любит.
О Боже, он посмотрел на меня.
- Заткнись, Макс.
Я рассмеялся.
- Да и кто тебя полюбит? Твой домик-"тыкву". Только представь здесь какую-нибудь женщину, которая визгливо требует, чтобы ты бросил курить. Даже не думай об этом, турок! Где твой дорогой сюртук? Нет его. Он тебе просто не нужен, - бормотал я, стряхивая с себя мрачные думы и улыбаясь. - Кто может тебя полюбить? Ты же дикарь.
Хьюго молча отвернулся и уставился на сохранившийся клочок письма, тот лежал в камине, светлый, как юность.
- Я обкурился. Можно переночевать у тебя? Честное слово, на этот раз меня не вырвет.
- Нет, - отрезал Хьюго и подошел к уцелевшему листку бумаги. Если бы хотел, я мог бы прочесть, что там написано, однако тогда меня занимали другие вопросы. Я был слишком сосредоточен на своих проблемах. Хьюго снова бросил обрывок в огонь и наблюдал за пламенем. Не оборачиваясь он сказал: - По утрам приходит горничная, страшная сплетница. Она и так считает меня развратником. Мне не нужны пьяницы на диване. - Он усмехнулся. - А тебя непременно стошнит. Пойду вызову кеб.
- Я тоскую по Элис.
- Знаю.
- Мне плохо без нее.
- Сочувствую, Макс.
- Спасибо, Хьюго, я тебя люблю.
Его силуэт переливался отблесками огня. Минуту Хьюго стоял неподвижно, я тоже не дергался, намереваясь заснуть в теплом кресле, где мне было так хорошо. Огонь бормотал, как безумец, а потом снова затих, выпустив сноп искр. Мой друг, переливавшийся в темноте яркими волнами, что-то сказал, но очень-очень тихо, и я даже спустя тридцать лет не могу разобрать его слов.
Надо обладать очень буйной фантазией, дабы разглядеть горе-людей, которых мы считаем счастливыми. Их истинные переживания подобны тем звездам, чей свет неразличим человеческим глазом. Искусством постигать чужое сердце владеет лишь разум.
Наутро я уже почти ничего не помнил о той ночи, а Хьюго больше никогда не упоминал о ней. Наверняка в ту пору он выслушивал огромное количество глупой болтовни обкурившихся пьяных приятелей и, разумеется, простил меня.
В первый день женитьбы он весело махал мне из окна поезда. Думаю, Хьюго отчасти женился из-за любви… Но главным образом он женился из-за страха, как поступает большинство мужчин. Впрочем, не мне копаться в сердце Хьюго. Он познакомился со своей невестой через несколько месяцев после нашего разговора, катал ее на такси и кебах по всему городу, кормил цыплятами в скорлупе в знаменитом ресторане Сан-Франциско - "Пуделе", а через год сделал предложение. Со мной Хьюго посоветовался только о цвете перчаток (желто-коричневых, как я уже говорил). Какие же мужчины смешные: в пабе они слезно умоляют вас не покидать их, а потом идут и женятся, не говоря вам ни слова, будто вас это нисколько не касается.
Вскоре после свадьбы Хьюго получил офицерский чин и взял курс на Филиппины, где его капитан за один день отбил у испанцев остров Гуам. Тем временем моя мама открыла золотую жилу (или третий глаз, как она сама это называла) - сосредоточила свои усилия на погибших в Гражданской войне. Женщины в старых кружевных чепцах повалили толпами, они сидели в затемненной гостиной и внимали маме, вещавшей об ужасах Колд-Харбора: "Вокруг целое поле мертвецов, и я среди них, мама… Я не чувствую ног". Мама вдавалась в такие подробности, что ошеломленные женщины нередко забывали оплатить сеанс, и нам приходилось напоминать о чеке по почте.
Мне к тому времени исполнилось двадцать пять, и внешне я напоминал мужчину лет сорока: полного, элегантного, с приглаженными усиками. Я выглядел как мамины ровесники. Точнее, в 1895 году мы словно бы поравнялись, уважительно раскланялись и разошлись каждый в свою сторону: к зрелости и к юности.
Я забыл только о том, что пока мама и Мина взрослели - первая посеребрила шиньоны, вторая научилась кокетливо смеяться, - я все ближе подходил к своему истинному возрасту. В двадцать лет я даже отдаленно не напоминал молоденького, а теперь мне было почти тридцать и выглядел я почти на столько же. Пусть я и не олицетворял собой юность, однако стремительно приближался к ней своим особым путем, и все больше прекрасных леди глазами, полными детского восторга, смотрели на меня из окон экипажей, такси и витрин. Однако я воспринимал мир как толпу скучных людишек, которых хлебом не корми - дай посмеяться над моей жизнью, и считал, что эти милые девушки просто рассматривали мою забавную одежду, а розовые орхидеи их улыбок - обыкновенная насмешка над моим уродством. Я не понимал безмолвных намеков встречных дам. Я не понимал, что мои железы, похожие на кокон шелкопряда, вышли из стадии уродливости и стали молодыми и здоровыми. Изменился век, менялись времена года, и все-таки я не замечал изменений, пока не подхватил счастливую и ужасную болезнь.
Какое же это счастье - ходить по земле. Почти никто этого не понимает, миссис Рэмси, а сейчас у меня есть время записать, как все произошло.
Это случилось в марте 1906 года, на Филлмор-стрит. Утро меня удивило; такое теплое и ясное для марта, такое милое, что люди в изумлении вплывали в парк "Золотые ворота". Верхушки экипажей были откинуты, и повсюду виднелись женщины, прогуливавшиеся в самых светлых из своих летних платьев, надетых впервые. Женщины улыбались в сиянии нежных тканей, однако - предусмотрительные леди - захватили с собой меха на случай, если весеннее чудо прекратится. Яркое, жаркое, солнечное утро в Сан-Франциско! С ума сойти! Шок был такой же, как если бы вы против обыкновения купили роман занудного графомана и вдруг обнаружили там восхитительные эпизоды, наполненные непередаваемой красотой и восторгом, которые нельзя было даже представить в устах столь скучной личности.
Моя память хранит образ самой обыкновенной улицы, сегодня он кажется потерянным навсегда. Лошади везли телеги с товарами для богатых жителей холма; китайцы тащили на плечах мешки с овощами, подходили к черному входу домов и перекрикивались с поварами; по тротуарам в огромном количестве прогуливались мужчины и женщины, радовавшиеся прекрасному весеннему дню. В тот год во мне произошла еще одна значительная перемена: я наконец сбрил бороду. Я прогуливался, щеголяя клетчатым галстуком-бабочкой и модной шляпой с загнутыми полями, я выглядел на тридцать пять лет и сиял от счастья, поскольку в этот краткий период жизни моя внешность полностью соответствовала возрасту.
Раздался страшный вопль. Я повернулся так быстро, что с головы слетела шляпа. По дороге ехал экипаж, набитый многочисленным семейством, выбравшимся на пикник, навстречу коляске с холма несся автомобиль. Я помню, как в коляске вскочила маленькая девочка и показала пальчиком на монстра, который всего через мгновение убил ее: монстр из сна, из книги, из мерцающего полумрака театра слайдов. Я помню, как ветер взметнул ленты соломенной шляпки - две змеи, готовившиеся к броску, как вся семья в немом ужасе вскочила на ноги, лошадь таращила испуганные белки глаз на механического убийцу, как бился в конвульсиях водитель машины, пока его спутница в английской блузе прямо по нему выползла из автомобиля, ничуть не стесняясь откровенно сексуальных поз, и подралась с полицейскими. Не стоило большого труда догадаться, кто из ошеломленного семейства - родители девочки. Мать схватила дочь за талию и понесла ребенка к обочине, отец предупреждающе вскинул руку, дабы остановить приближавшуюся машину. Я не видел ужасного события, а может, человеческий разум избавляет нас от страшных воспоминаний. Я помню только звук, описать который не в силах.
Однако я хочу рассказать вовсе не о несчастном случае. Мне доводилось наблюдать и более жуткие картины. Главным событием того солнечного дня смерти было то, что я отвернулся, и решение отвернуться превратило мою жизнь в то, чем она стала. Я отвернулся от жуткой сцены и взглянул в жаркое, яркое, невероятное небо и отчетливо увидел там яркое, жаркое, невероятное зрелище.
Глаз. Ясный карий глаз, в котором отразилась гибель девочки. Обрамленный пушистыми ресницами сияющий глаз женщины.
Какой женщины? Эх, читатель. Эх, беззаботный невнимательный читатель.
Рядом стояла Элис. Время-предатель изменило ее.