□ □ □
Что было дальше? А потом наступил июнь, и у нас появилась Джун.
Однажды к вечеру, когда Эмили сидела дома со мной и Хуго - она не выходила уже второй день, - в нашу дверь постучалась маленькая девочка. Я называю ее "маленькой девочкой", хотя это обозначение подразумевает свежесть, обещание расцвета, которых в этом жалком существе не наблюдалось. Изможденное дитя, очень худое, костлявое, голубоглазое. Светлые волосы спутанными прядями свисали до плеч, наполовину скрывая симпатичное личико. Выглядела гостья лет на восемь-девять, но, как выяснилось, на самом деле ей уже стукнуло одиннадцать, то есть была она лишь двумя годами младше Эмили, молодой женщины, возлюбленной - одной из возлюбленных - самого Джеральда. Грудь у девочки еще не начала развиваться, торчали лишь две кнопки сосочков.
- Дде Эймли? - с ходу спросила она. Голос ее ни в коей мере не напоминал "добрый старый английский", используемый телерадиодикторами и сановными "трепачами". Я ее едва - и не сразу - поняла. Я не говорю о подборе слов. Употребляемые ею слова и их последовательность, будучи расшифрованными, четко и адекватно определяли то, что Джун хотела донести до слушателя. Категоричность вопроса гостьи проистекала не из грубости, а из желания добиться однозначного понимания и скорейшего достижения цели. Ей нужно было встретиться с Эмили. Она не из тех, кто воспитан в сознании, что у него есть какие-то права. Но и, не имея прав, она ставила перед собою цели и стремилась их добиться. В тот момент целью себе эта девочка поставила встретиться с Эмили без помощи воспитания, образования - не пользуясь правами.
- Эмили здесь. Заходи.
Она вошла, глаза ее метнулись в разные стороны одновременно. Мне показалось, что гостья оценивала все, что видела, прибивала взглядом ярлычки с ценами к каждой вещи.
Девочка увидела Эмили, страдающую на стуле у окна в обнимку с желтым зверем, и лицо ее просияло. Эмили, увидев ее, казалось, тоже забыла все свои страдания, как любовные, так и все иные. Она подхватила гостью под руку, и обе исчезли в спаленке Эмили, - подруги, несмотря на разницу в возрасте и в положении: одна уже женщина, другая еще дитя телом и духом. Последнее было не вполне верным, как я узнала позже. И эта девочка тоже оказалась влюбленной в Джеральда. Поначалу она ненавидела более удачливую Эмили, ненавидела и одновременно восхищалась, затем превратилась в ее товарища по несчастью, ибо Джеральд теперь пользовался услугами других девушек из своего окружения.
Пришла она утром, а к полудню обе появились в гостиной. Эмили, которая, быстро переняла манеры своей гостьи, обратилась ко мне:
- Ее звать Джун. Можно ей чего-нибудь перекусить?
Подкрепившись, страдалицы опять заперлись, но вскоре им надоело сидеть в затхлой спаленке, и они вышли в большую комнату. Усевшись на полу по обе стороны от Хуго, они погрузили руки в его желтую шерсть и продолжили общение. Разговор приобрел практический уклон. Джун расспрашивала Эмили об огороде и получала подробные толковые ответы. Признаться, я очень удивилась. Раньше я не замечала, чтобы Эмили интересовалась растениями, даже комнатными.
Я слушала их разговор, узнавала из него о жизни коммуны. Оставались еще в городах граждане, пользовавшиеся электричеством, водопроводом, мусоропроводом - тем, за что они платили. Но все больше домов выпадало из процесса обслуживания. Так в пятнадцати минутах ходьбы от нашего находился дом престарелых с обширным садом. Былые цветочные клумбы и рабатки этого сада теперь уступили место овощным грядкам, сад превратился в огород. В одном из сараев разместился курятник - разумеется, нелегальный, но на повсеместные нарушения правил и предписаний никто более не обращал внимания. Покупались - или добывались какими-то иными способами - мука, сушеные овощи, мед. В саду собирались устроить пасеку. Покупали также эрзац-продукты: "говядину", "баранину", "курятину" - и из них готовилась весьма неаппетитная еда. Однако некоторые из молодых людей ничего другого за всю свою жизнь не пробовали, так что им эта еда даже нравилась. К чему привыкаешь, то можешь и полюбить.
В этом заведении нашло приют множество мелких мастерских, где варили мыло, делали свечи, пряли и ткали, красили ткани, выделывали кожу, сушили и консервировали фрукты и овощи, ремонтировали и изготавливали мебель.
Таким был образ жизни коммуны Джеральда, насчитывавшей примерно три десятка человек. К нему просились новые, но в группу больше никого не принимали из-за нехватки места.
Нельзя сказать, что все эти сведения меня удивили. Тем более что я многое уже слышала и раньше об этой и о других группах. Одна группа из молодых людей и опекаемых ими малышей заняла дом, в котором не было даже водопровода и не работала канализация. Они устроили отхожее место в саду: выгребная яма с вытяжкой, контейнер с пеплом для дезодорации. Воду покупали или воровали, когда могли. Мылись у знакомых. Эта группа одно время пользовалась моей ванной. Но они скоро покинули город. По всему городу люди оставляли привычный образ жизни, переходили к первобытному способу существования. Часть дома, целый дом, несколько домов, улица, квартал… Люди с верхних этажей следили за тем, как по городу расползается варварство. Первая их реакция - выраженная враждебность, страх, осуждение. Непроизвольно они обучались, усваивали то, что видели и что могло им впоследствии пригодиться. А поучиться у новых дикарей было чему. Они выращивали картофель, лук, морковь, капусту, они охраняли свои огороды, они разводили кур и уток, готовили компост из отходов жизнедеятельности собственных организмов, они разносили воду, а в пустых помещениях заброшенных домов разводили кроликов и даже свиней. Жили они теперь не маленькими уютными семьями, а сбивались в кланы, структура которых приспосабливалась к обстановке. По ночам населяемые ими местности окутывались тьмой, в которой кое-где мерцали огонечки свеч и самодельных светильников, и нырнуть в эту тьму никто не отважился бы. Да и днем мало кому хотелось шагать по раздолбанным мостовым этих улиц, ловить недоверчивые взгляды обитателей, готовых встретить вторгшегося на их территорию камнем, дубинкой, а то и пулей. Такая вылазка походила на вторжение на вражескую территорию или на путешествие в далекое прошлое.
Но даже на этой поздней стадии разрухи оставался слой общества, как будто незатронутый катастрофой. Правящий класс - нет, это понятие никто больше не применял. Тогда скажем иначе: те, кто управлял, точнее - администрировал, заседал в советах, комитетах, принимал решения. Те, кто говорил, молол языком. Трепачи. Бюрократы. И они поддерживали в себе и по возможности в других иллюзию, что ничего непоправимого не случилось.
Мне кажется, что здесь каким-то образом замешана совесть, рудиментарный компонент человечества, взывающий к справедливости, считающий нетерпимым, что кто-то наслаждается, когда другие страдают. Мне кажется, такого рода ощущения переживает большинство людей, хотя бы в глубине души, хотя бы иногда. Это наиболее мощный механизм как поддержания общества, так и его разрушения и крушения. Мысль не новая, постоянно выныривающая в реке истории. Было ли время, когда правящий класс не жил под хрустальным колоколом процветания, не желая видеть, что происходит снаружи? А что менялось, когда эти господа швырялись словечками "справедливость", "равенство", "братство", "законность", "порядок" да хоть и "социализм"? Быть может, даже веря в эти лозунги… хотя бы когда-то, в зеленом детстве. Все разваливалось, а облепившие кормушку заботились только о себе, отбрехиваясь направо и налево, засовывая головы в кусты, ничего не понимая в ситуации и напяливая на физиономии маски проникновенного глубокомыслия, дабы не обнаружить свою полную ненужность и несостоятельность, не признать, что все блага, которыми они пользуются, украдены, а не получены по заслугам за неоценимые услуги, оказанные городу, стране, человечеству.
Но не только они принимали участие в заговоре с целью скрыть масштабы катастрофы. Каждый стремился сделать вид, что ничего страшного не происходит, что все временно, поправимо, обратимо. Вот-вот что-то щелкнет в круговороте событий - и вот они, добрые старые времена! Какие, извините, времена? Это уж вопрос сугубо личный, у каждого свой темперамент, свои фантазии. Мне грезился какой-то кукольный феодализм - разумеется, без войн и несправедливости. Эмили мечтала о воссоздании общества изобилия.