Сперва Нагибину на ум пришли те камбалы и черти, которых мастерят из старых пожелтевших капельниц больные в отечественных учреждениях бесплатной медицины, но первое сравнение оказалось слабое, не то; все было здесь сработано гораздо кропотливее, чуднее, многозначнее, метафоричнее, с большим приветом Татлину с Митуричем, с прямым смешливым указанием на авангардный синтез поэтического и инженерного мышления. Мартын сообразил, что это некий ключевой момент - разлад, несовпадение тех грандиозных (глобальных, да) проблем, стоящих перед человеком, и детским устремлением решать их в кукольном масштабе; увидел выражение как будто всечеловеческой тоски по соразмерным, детским тяготам и огорчениям. Объекты словно бороздили, рассекали таранами грудей бескрайние и безразмерные галактики подобно кораблям, с которыми так были схожи, и кукольный мирок тут несомненно разрастался до пределов космоса.
"Ну, милые мои, конечно, - над ухом у Нагибина трубил какой-то лысый, видно, чрезвычайно важный критик, - это наши футуристы свои работы называли игрушками для марсианских деток, потом, конечно же, еще вот эта тема суррогата человеческого…"
Нагибин разбирался в истории искусств не очень чтобы хорошо и предпочел поэтому не увязать в ученой паутине цитатных перекличек и ассоциаций, а, отойдя подальше от искусствоведов, довериться своим глазам. Скелеты были крепко, жестко сбиты, системы жизнеобеспечения натянуты: полупрозрачная игрушечная плоть держалась на стеклянных трубках позвоночников, раскрытые лезвия ножниц служили ребрами и позвонками, адротовые нити разноцветно пронизывали тело кровеносными сосудами и капиллярами. Фарфоровыми женскими головками увенчанные куклы имели двуединую природу, облик, в котором биоморфное и техногенное сплавлялись, при этом сохраняя идентичность; объекты были божьими живыми тварями и порождениями человеческого ума одновременно, летательными, плавательными аппаратами и в то же время гусеницами, стрекозами, младенцами, людьми. Из никому не нужных детских игр, из детского конструктора лепились дико соблазнительные женские округлости, отправленные в длительный межгалактический полет. Пластмассовый, стеклянный сор - безвкусный, синтетический - безо всякого усилия одевался плотью и наливался жаркой кровью, приобретал цветущий, сочный вкус желания.
Все сочленения стеклянных и пластмассовых костей, все шарики грудей и бусинки сосков, все пестики, тычинки, все клешни, все щупальца светились общим для галактики, для всех объектов эротизмом - сквозным, тотальным, всюдным, и, брезгуя уютом благоразумно-взвешенной искусствоведческой трактовки, Нагибин видел главное - дышавшую во всех объектах-существах неукротимую и первобытную как будто волю к жизни; овеществленную, заявленную на всех возможных уровнях идею прирастания живого - плодоношения, цветения, беременности, победы первоестества и первочувственности над сконструированным, искусственным великим неживым. "Это что же, - он сказал Палеолог, - они все у тебя беременные?" - "Ты страшно проницателен", - на это отвечала византийка, опуская голову на Мартынове плечо.
Нагибин не сказал ни слова, поняли его без слов. Подвигин зашагал к машине без оглядки, оставил их вдвоем. А этим делать что? В глаза друг другу? Языками - бла-бла-бла? А порознь не могут почему-то тоже. Ну, Сухожилов вот, по крайней мере, без Нагибина не может точно.
- Ну что ты ходишь-то за мной? - не выдержал Нагибин, вскрикнув с мукой. - Теперь-то что? Уйди, проповедник. Видеть тебя не могу. Ну все, остановились поиски.
- Опять ты нюни, эскулап?
- Отец ее звонил, - заговорил Нагибин быстро и без выражения. - Решился только что на поиски в мертвецких. Сегодня образец сдал - эскпертиза будет. Ну, все, Сережа-чудотворец?
- Ну-ну, я посмотрю на вас, когда в мертвецких тоже будет пусто. Ведь понапрасну папка нуклеиновые льет.
- Отвяжись, я тебя умоляю.
- Слышь, брат, ты расскажи мне про нее, - вдруг Сухожилов вместо того, чтоб отвязаться, попросил. - Я мучаюсь, страдаю от того, что не на равных мы. У тебя экслюзив, личное. Рассказывай. Давай, давай инсайдерскую.
- Ты стыд совсем…
- Ага, ага. Рассказывай. Ну. Что я не знаю.
- Ты ничего не знаешь. И не узнаешь никогда.
- А мне одним глазком. Краешком.
- Нет, это при близком знакомстве. Ты понял? Прости.
- Это хвостик ее? - расхохотался Сухожилов.
- Что?
- Хвост, хвост - пониже спины. Бесенок натуральный. Демон, да. Да нет, ты не подумай - как заявлялось ранее, мы в рамках с ней держались, она держалась, чуть что, мне сразу по рукам. Но хвостик я успел. Копчик, отросток. Выпирает. Как будто в самом деле атавизм. Когда пошла вся эта пьянка, мы поневоле с ней прижались. Ну как ты говорил - салаки в банке. Но дальше ничего не знаю. Давай при близком, я тебя прошу.
- Спиногрыз при близком.
- Это как? Не понимаю.
- А так. Вот на закорках кататься - очень любит это дело. На море с ней - она впервые в жизни. Воды боится, требует - поехали. И я везу. Потом сама ступила и ногу крышкой от консервной банки. Идти не может, опустилась на бок, одной рукой уперлась в дно, другою машет мне, лицо убитое - такое потрясение, что в мире может твориться такая вот несправедливость, опять взвалил, везу. Но это все мое и никого другого больше.
- О, как раздухарился! Собственник! "Мое", "мое". Слышь, друг, я что подумал. Ты вроде как у нас волшебник. Ну, это… ты мне, может, копию? Чтобы не так обидно было. Найду похожую, такую же тростинку рыжую, к тебе вот на прием. А ты вжик-вжик ей ножичком. Лицо, глаза? Себе ее саму, а мне - вторую Зою?
- Не выйдет, друг, при всем желании.
- Сейчас не выйдет, понимаю, сейчас ты по шаблонам - губы, скулы, ну а через десять лет? Высокоточным лазером. Вы там, наверное, уже сетчатку, глазной раек, неповторимость взгляда сможете.
- А хвост ее, копчик? Забыл? Это как я тебе? - крепился все Нагибин, не сдержался - прыснул. - Нет, друг, не смогу. Любой заказ, любые называй свои фантазии, но только не ее. Одна такая! И с производства снята Господом.
- Да он и с самого начала вроде ее не ставил на поток.
- Ну, все, разбежались, - отрубил Нагибин, улыбка сошла с закаменевшего лица. И не оглядываясь на хохочущего Сухожилова, вперед пошел стремительно, но ясно было: скоро кончится завод.
- Да стой ты, погоди! - за ним метнулся Сухожилов, схватил за ворот, к себе повернул. - Я что хочу сказать… давай заканчивать бессмысленные препирательства. Поделим территорию, как дети лейтенанта Шмидта. Ну? На квадраты? А то пространства-то огромные. Нас мало, нас, может быть, трое. А времени совсем нет, понимаешь сам. А так мы разбегаемся и постоянно держим друг друга в курсе, чтоб не бегать марафонские дистанции без толку. Я что-то узнал - сразу тебе и, соответственно, наоборот.
Давай бери себе больнички, спецлечебницы, уж это - в некотором смысле - епархия твоя. А я возьму вокзалы, ориентировку сделаю через ментов, вон олигарха нашего зарядим, да зарядили, собственно, уже, ориентировку сделали. Ну? Что? Подергаемся? А экспертиза по останкам - что же? Ждем результатов, доказательства бессмертия. Не слышу ответа.
- Да, - вытолкнул Нагибин. - Да.
16. Все пройдет
В почте мигает красный конвертик - результаты работы комиссии по расследованию причин трагических событий. Ага, с доставкой на дом - а вернее, лично в руки, где бы Драбкин ни находился, хоть в сортире, хоть в сауне. Открывая письмо, он предвидит смехотворную банальность: так и есть - на кухне ресторана взорвался жидкий пропан в неисправном баллоне, сам по себе, без пуль "террористов", которые все без изъятия в потолок ушли. Сдетонировав, взлетели в воздух дорогущие шутихи, припасенные для завтрашнего фейерверка в честь дня рождения компании "Полюс Золото"; по замыслу устроителей над крышей "Swiss- отеля" должен был с утробным воем вырасти грандиозный сияющий столб, чтоб спустя мгновение увенчаться мириадами расцветающих и расцветающих золотых шаров и накинуть на бескрайнее ночное небо Москвы исполинскую световую паутину. Сверхпрочный бетон отельных несущих конструкций, стен и полов-потолков поспособствовал тысячекратному усилению взрывной волны, что и стало причиной столь обширной смертности в переполненном конференц-зале гостиницы. Многочисленные деревянные панели в коридорах и вестибюлях и легковоспламеняющиеся материалы, примененные при прокладке гостиничных коммуникаций, а также широкие вентиляционные шахты с превосходной тягой помогли огню распространяться со скоростью напалма. Что и требовалось доказать.