Лежали все. Такое ощущение что организм у каждой жертвы как будто перешел в режим энергосбережения; после ледяного, словно раздвинувшего ребра сквозняка все предпочли не то чтоб отключиться полностью, всецело превратиться в неживое, но именно вот как-то припогаснуть, попритухнуть. С руками на затылках, люди вздыхали, пошевеливались, меняли осторожно положение, движений резких избегали, но жить, дышать, вообще, по минимуму, как будто не стеснялись, когда уже бездвижность становилась совсем невмоготу. Жизнь, если можно так сказать, на глубину с поверхности ушла, и представители российской деловой элиты сперва ловили каждое движение военных - глазом, слухом, нюхом, - и каждый перевод тупого рыльца автомата отзывался сжатием в груди, но вот уже смертельно надоело сердечной мышце каждого предпринимателя сжиматься понапрасну, все осознали бесполезность такого безотрывного отслеживания, как будто согласились: перед смертью не надышишься - тем более что всем, помимо Драбкина, пообещали жизнь, - ведь лязг затвора и хлопок, как их ни жди, окажутся внезапными, и рта не успеешь захлопнуть, как вылетит птичка.
Их с Зоей затолкали в выгодный, представившийся безопасным угол, в довольно тесный промежуток между стеной и длинным, на десять вольготно размещавшихся персон, столом; под ним укрыться можно было целиком (начнется буча, хаос - какая-никакая, а защита; по крайней мере не затопчут, не наступят на руки, на головы), и Сухожилов здесь себя почувствовал, как в детстве под диваном, где пыль, похожая на тополиный пух, и обязательно вопьется в голую коленку древний, как останки динозавров, осколок скорлупы фисташки или грецкого ореха. И близко, невозможно близко они теперь друг к другу были, до несуразности, до дикости, до смеха - ценой вот этого спектакля, направленных стволов, вот этой душной скученности, когда лежали все вповалку, нос к носу поневоле, ухо к уху.
- Спектакль - такое ощущение, - шоу, - она таращила на Сухожилова глаза, в которых, как у кошки, не отличишь восторга от отчаяния, страха от бесстрашия.
- Да, есть такое, - отвечал он. - Ты думаешь, вот кто они?
- Кто? Офицеры.
- Да, офицеры, а еще кто?
- Ну, террористы, кто.
- Не то. Еще. Вот кто?
- Ну, мстители народные. Про это ты?
- Про это, только не совсем. Ну, кто?
- В пальто, - она, готовая со смеху прыснуть, ждала от Сухожилова какого-то подвоха.
- Твои заступники. - Он, сам не зная, что несет, никак не мог наговориться, был серьезен, не выдавал себя ничем и говорил одним и тем же строгим шепотом. - Я группу поддержки тебе обещал?
- Иди ты!
- Да что "иди ты"? Вот они. Поддержка.
- Они за Драбкиным, ведь сами это заявили.
- За Драбкиным, за Драбкиным. А Драбкин кто?
- Владелец заводов, газет, пароходов.
- Еще кто?
- Ну, помесь Монте-Кристо с Биллом Гейтсом.
- Заказчик он. Твой.
- Да врешь ты. Я же знаю. Его я знаю, Драбкина. Прекрасно.
- Да откуда?
- Сам подумай. Он покупал картинки Звездочетова.
- Что, у тебя?
- Ну да вот, у нас таких полно различных Драбкиных. И вообще - иди ты! Тут серьезно. А что ты вылез вообще? Тогда на сцену?
- Сигнал к атаке был. Как только я к трибуне, сразу же они врываются.
- Все, больше я с тобой не разговариваю.
- Ну так полежим, - сказал на это Сухожилов сладко.
- Я тебе полежу, - шикнула она. - А ну-ка это… отодвинулся и рожу отвернул.
- Нравится, не нравится - спи моя… - начал было Сухожилов и получил по губам.
- …Все, Драбкин, время, - прогремел у них над головами голос подполковника Квасцова. - Приносим извинения - сейчас мы будем поднимать людей по одному.
- Дауны! - пробормотал Сухожилов. - Раз, два, три, четыре, пять - я иду искать. Вошли вслепую, воины, заслуги перед Родиной у них.
Слышны были стук тяжелых армейских ботинок, глухие тычки, одиночные краткие вопли протестующих предпринимателей; большинство сносило экзекуцию молча.
- Вот дура, я дура, - себя казнила Зоя и было ей невмоготу поверить ни в собственный идиотизм, ни в этот, творящийся вокруг. - Это же надо так попасть. С тобой, конечно, все из-за тебя, вы бизнесмены крупные, нет, пусть вас туг сажают, бьют, расстреливают, а я-то тут при чем?
- Чего вы добиваетесь? - раздался голос с пола, дрожащий от негодования. - Бессмысленно, кретины, что вы тут устроили, бессмысленно. Ну, возьмете вы вашего Драбкина - дальше что? Да вас тут обложили давно уже со всех сторон и всех тут до единого положат. И люди пострадают невиновные. Это ж какими вообще мозгами надо обладать, а, офицеры?
- Хотя бы женщин отпустите! Требуем! - еще тут крикнул кто-то в припадке самоотверженности.
- Послушайте, господа офицеры, - подключился третий, - я писать хочу.
Загрохотали тяжкие ботинки, низверглась дребездофонией со столов посуда, протестных элементов усмирили - хватило по пинку на каждого.
- Урод! - вдруг прошипела Зоя ненавидяще.
- Да почему же я урод?
- Этот, в туалет который. Ему-то шутки все, а может, кто и по-серьезному. Я вас, простите, не шокировала?
- Да что вы, что вы?
Замолчали. Ухо ее вот оно, рядом; он ей в ухо зарифмованные строчки:
- Но вразрез всеобщей мысли, ни на что на свете невзирая, пить и писать требовали дети.
В него вцепилась, в лацканы обеими руками, уткнулась головой в плечо, прильнула, вжалась, затряслась. Не могла во всех смыслах. И он, Сухожилов, не мог. Без этой вот с Зоей невольной сращенности. Музыкально безграмотная сухожиловская душа на предельных оборотах вырабатывала непристойнейшую и безгрешнейшую в мире благодарность за чудо этого лица, за чудо самой Зоиной крови, которая упрямо, неослабно билась у него в висках толчками, и он едва удерживался от того, чтобы без слов уткнуться носом в ее горячий нос, прижаться губами к ее бьющемуся веку. А дальше он, они, никто не понял, что произошло, внизу под ними что-то грохнуло, так глубоко, как будто под землей, и крики посыпались горохом из мешка - "Стоять! Стоять! Стоять!" - возня, шлепки, удары, буханье, опять мгновенно посыпались на пол стеклянные, фарфоровые кластеры, и треснул, раскатился выстрел, за ним другой, и охнуло у них над головами, на этот раз предельно близко, и целый мир накрылся обвальной смертью, когда людей сметает, вбивает в пол, расшвыривает, всем скопом, разом, не оставляя ни секунды для роздыха, ни щели голосовой для визга, всхлипа, ойканья, не позволяя пискнуть - не то что осознать.
- Пип-пип, луноход-один вызывает лунохода-два.
- Что в Градской, как? - донесся сквозь шорох и гул электрического ветра нетерпеливый голос.
- Ты, может, впустишь? - взмолился Сухожилов.
Дверь запищала, отомкнулась. И Сухожилов, лифт не вызывая, вверх взлетел. Стоял перед дверью, в глазок видеокамеры смотрел, давил на кнопку. Затворы лязгнули. Он, не дождавшись, сам толкнул, вошел, и взрывом дикого веселья, вгоняя сердце в пятки внезапностью и вероломством нападения, вдруг на него набросился, метнулся в ноги кто - то в темноте - хохочущий и тут же запыхавшийся ребенок, предположительно девчоночьего пола, едва не сшиб, влепился, вжался, ноги обхватил, уткнулся головой в живот.
- Ух, еб твою! - выдохнул от неожиданности Сухожилов.
Ребенок отпрянул испуганно, в квартире вспыхнул верхний свет; разинув рот, в прихожей стояла девочка лет четырех-пяти и таращила на Сухожилова огромные, беспощадные, пронзительные голубые глазищи, одновременно беззащитные, как ежиный пятачок, и убийственные, как бритва.
- Ой, а это и не мама, - сказала, поджимая скорбно губы, девочка, но было видно, интерес к пришельцу бил в ней ключом.
- И даже не бабушка, - сказал Сухожилов печально. - Я за нее. - Он порылся в карманах, но не нашел там ничего, кроме бумажника и пачки сигарет. - А шоколадку я сам съел, - признался он виновато.
- Ты пьяница? - спросила девочка, не сводя с Сухожилова бесстрашно-испытующих глаз.
- А почему ты так решила? - спросил он, опускаясь перед ней на корточки.
Потешно скривившись, она зажала нос, помахала рукой, отгоняя исходящие от Сухожилова сивушные пары, после чего - насколько позволяла мимика - изобразила сухожиловские нездоровье, помятость и колючую небритость.
- И то верно, - согласился Сухожилов.
- А мама когда приедет?
- Не скоро, - только и нашелся он. - Самолеты почему-то не летают.
- В Америку?
- Ага, в Америку. Карантин там, в Америке. Ветрянка там у них у всех, все в маленьких зеленых точечках.
- И мама?
- Нет, мама без точек. Красивая, как и всегда.
- Э, ты чего там? - выступил из полутьмы Подвигин, погасший, жалкий, в переднике, с глубокой миской и вибрирующим венчиком в руках.
- А это папа мой! - торжественно объявила девочка, подбежала к Подвигину и уткнулась в него. - Вот мама уехала, а папа вернулся. А ты кто?
- Я папин начальник, - сказал Сухожилов. - Пришел ему работу на дом задавать.
- Ты не начальник, - убежденно заявила она.
- Да? Почему?
- Потому что ты пьяница.
Сухожилов развел от беспомощности руками.
- Начальник, начальник, - заверил дочку Подвигин. - А пьяница он временно, потому что у него невеста потерялась, эта самая… мертвая царевна… тьфу ты! принцесса. - И, не сводя с Сухожилова винящихся глаз, продолжил: - И он ее ищет, ищет, у дядь и теть различных спрашивает.
- Не видал ли кто на свете где царевны молодой, - подсказал Сухожилов.
- Ага, вот-вот. И все не найдет никак. Поэтому он грустный и немного пьяный. А когда он найдет, будет снова красивый и трезвый, как принц.