В палату входят и по широкому проходу движутся между кроватями, среди мигающих зеленых, красных огоньков и мониторов, на которых с равномерным писком бьются пульсы чьих-то покамест чужих, обезличенных жизней. Вьются линии вечно кривые, торжествуя над снежной прямой; вспышки ломаных кардиограмм, торчащих восхитительно острыми углами, проявляются медленно и плывут по сереньким, пасмурным экранам, как отпечатки раскаленных добела вольфрамовых нитей в глазах. Вдвоем глазами ненасытно шарят по обе стороны прохода, вцепляются в запястья, хватают за щиколотки, с негодованием отметают чью-то обезьянью кисть, в упор не видят пухленькую икру, впиваются в открытые, безумные глаза с мохнатыми от гноя или опаленными ресницами.
- Сюда, пожалуйста, - подводит их врачишка к самому окну. - Вот рыжая.
И верно, верно, оглушительно, неотразимо - на койке у окна, как рыба на крючке, лежит, телосложения стройного, с поблекшими, из потускневшей меди будто волосами, с прозрачным кислородным шлангом в беспомощно открытом или насильно, может быть, разжатом рту, и ходят вверх и вниз гофрированные серые меха, вдувая жизнь в отравленные легкие. И ликование из Сухожилова тут рвется, как материнский вой, как самка к своему детенышу, и рослый, "борзый" тоже внутренне трепещет от восторга, и вечная частица примитивно-высшей, кроветворящей, нерассуждающей любви проходит сквозь него, сквозь них, но вдруг как будто замыкает провода, и оба тут уже стоят, склонившись над кроватью, с одинаковыми, обугленными словно лицами. И врач на них взирает вопросительно, все понимая, и рты уже кривятся у обоих от гадливости - подсунули эрзац, обжегший до кишок топорной приблизительностью сходства.
- Нет, не она, спасибо, - "борзый" внятно констатирует.
Наружу выбравшись, как по пескам зыбучим, Каракумам, вдвоем шагают по аллее, и тополиный пух, как снег, вокруг порхает.
- Не понял, - говорит вдруг "борзый", - а что это мы двое на одну?
- Так вместе, чтоб не ждать, без очереди.
- Да нет, другое - почему на рыжую?
- А это у тебя спросить. Я - рыжую, а ты какую там, не знаю.
- Да я это рыжую, я.
- Ну, мало, что ли, крашеных?
- Да почему же крашеных? Мой натуральный цвет.
- И мой. Бывает.
- Веснушки до сих пор, - уже как будто сам себе тут "борзый" говорит. - Нет, стой ты, подожди. Да стой, Рональду, стой. Или тебе подножку - так привычнее? Ну? Еще с прямой ногой ты на меня, три месяца назад, "Инвеко" против "Эдельвейса", потом еще исчез куда-то.
- А я-то думаю, а что меня в тебе так раздражает? А это ты, противник неудобный.
- И мы по рыжим, значит, оба?
- Но только мы о вкусах одинаковых не будем преждевременно.
- Я тоже думаю - как небо и земля. Нет, господи, не понимаю, вся жизнь, она как под стрелой, где "не влезай - убьет", как медом ей намазано. В машине кубарем, живая чудом - опять за руль - расслабься, говорит.
- В машине? Кубарем? - Что-то щелкнуло в башке у Сухожилова, проскочила под прозрачными накатами воспоминаний какая-то глубинная, добела раскаленная нить, просверкнула догадка в бессловесном, довербальном тумане, сгенерировалась сложная последовательность неоформленных смыслов с естественным рыжим окрасом, со скрежещущим стаккато двух едва не сшибшихся автомобилей; на секунду Сухожилов почувствовал вкрадчивую поступь сумасшедшего с бритвой в руке.
- Ну да, ты представляешь, - отвечал ему Мартын. - И, главное, ее вообще там не должно - какого, почему, зачем туда? Ей нечего там делать, абсолютно, ни разу не бывала, вообще по жизни по другим местам, и на тебе. Отец вообще свихнулся, бедный, ну, ее отец. Жена по глупости, теперь вот дочь… как Иов.
- Ты веришь, друг?
- Найду, найду, живая. Не может быть такого, не должно. Да, именно вот так считаю - по-другому не имеет права.
- Кто не имеет права-то? Господь всевидящий и милосердный?
- Не при делах Господь, в чем вся проблема. Всевидящий? Допустим, но не милосердный. Вглядись попристальнее в жизнь, в историю, и ты увидишь, что примеров Господней справедливости ничтожно мало. А как же, спросит человек, с моей женой, которая сгорела, с моим ребенком, которого размазал по асфальту шальной "КамАЗ", а как с моим несчастным сыном, рожденным на мучения и смерть в десятилетнем возрасте? В чем же они виноваты? Почему Он являет нам силу свою в таких ничтожных малостях, помироточит там, повеет здесь, не выходя за пределы отдельно взятой церквушки, а на сотни и тысячи умерщвленных, сгоревших, замученных как будто и вовсе не обращает внимания? И получается, что даже, что бы Он ни делал, Он этим только убивает нашу веру. Ты знаешь, если бы я верил… ну, так, конкретно, фанатично, узколобо, мне, может быть, и легче было бы сейчас. Но я не верю. Во всяком случае, в человечность, в личность Вседержителя не верю точно… Да, я не святой, ты не святой, блудили, врали, много всякого, - пожалуйста, делай, что хочешь, вот плоть моя, но их не трогай, ребенка моего не трогай, она же как ребенок мой, ты понимаешь, в этом дело… А тут корова языком слизала, людей вон до неузнаваемости. Ы-ы-ы!.. - взвыл Мартын и выдрал у себя волос бы клок, если б было ему за что ухватиться. - И не могу я ничего, вот руки, вот, я ж врач, ты знаешь, людям - лица заново, я б им сейчас всем делал в порядке неотложной, а как же бабе без лица, я ей, ты понимаешь, все сшил, когда она тогда, в машине, и хоть бы ей хны, ни царапинки. И ручками она себя потом, по скулам, по носу, испуганно, по-детски так. А тут - ничего не могу! Некого мне оперировать!
- Да нет, такого не должно, - вытолкнул Сухожилов.
- Не понял? Это как, о чем ты?
- Вопрос не в плоти - в кислороде в данном случае. Хватило ей там кислорода или нет.
- Не понимаю. - Мартын лишь то и осознал, что каждый о своем из них; друг друга не услышать им. - Ну, ладно, друг, давай, желаю тебе это… ну, в общем, снова обрести.
- Стой, погоди, - тисками Сухожилов кисть ему сдавил. - Послушай. Я с ней там был, понял?
- Вот даже так. А я вот мимо. Ничего вообще не знаю.
- И в ванную ее я, в ванную - сиди и не высовывайся. А получилось - в газовую камеру. Да погоди ты, стой! С ней - это с твоей. С Башиловой Зоей Олеговной.
- Что? Нет, это как, не понимаю, нет.
- А совпадений слишком много - ты еще не понял? Рыжая и рыжая. Зоя, одна на двоих.
Мартын лишь в Сухожилова глазами впился и душу вынимал, не постигая.
- Ну, ты - Нагибин, так? А я там с ней, захватчик я ее, не говорила? Ну, галерея та ее на Образцова - моя работа, так и познакомились.
- Так это ты туда ее? Твой пожар, твой! - Нагибин в горло похитителю вцепился, себя не помня, но в то же время сознавая последней трезвой долей, верхушечкой рассудка бессмысленность подобного движения, как будто в ярости клокочущей, в бульоне мутном, обжигающем, которым он налился по глаза, осталась, уцелела, прилепилась к темени неразмываемая льдышка-опухоль размером с голубиное яйцо. И этой льдышкой, этим внутренним незамутненным оком он сознавал и видел и все, как есть, он помнил главное - ее сейчас нет; чей пожар - уже неважно, в сущности.
- Пожар-то мой, конечно, я - дрова и спички. Я потащил - сама просила: покажи заказчика. Не знаю, что хотела - торговаться, угрожать, молить, но только нечем крыть ей бы…
Нагибин снизу вверх ударил, заставил рухнуть на колени, подхватил под мышки, дернул вверх, поставил на ноги.
- Ну, милый, полегчало? - спросил Сухожилов участливо. - Бей, не жалей.
Нагибин резко, с наслаждением, переходящим в отвращение, боднул захватчика в лицо и придержал опять, не дал упасть.
- И что же там, что? - Сухожилова тряс. - Где же вы были?
- А вот на форуме и были, под самыми небесами.
- Ты! Ты!.. - задыхался Нагибин. - Ты бросил ее. Целехонький сам, ни царапины.
- Тащил, тащил ее, - опять стал твердить Сухожилов, - И в коридоре мы, нам ходу больше нет, кирдык нам…
- Ну?! - заорал Нагибин. - А кислород, нехватка? - это говорил. Про что ты это, быстро, ну!
- Ну, в номер, в люкс, чтобы от огня, и в ванную ее, я в воду, чтоб голову не напекло, в водичку. И сам к окну кричать "на помощь, дяденьки". Мы ж низко - нас достать могли. А дальше по башке, и падаю - куда, не знаю. И нет ее. К спасателям сегодня, им обрисовал, они мне - есть такая. И человек передо мной, ты понимаешь, который лично вытащил. Ручищи - во! Короче, дядя Степа. Такой еще б не вытащил. Рыжая? Рыжая. В сереньком? В сереньком. Ванная? Ванная! Там только дым был, дым, там задохнуться только можно! Она без чувств - живая! Давай-ка в Градскую, дружок, мне говорят. И все - я с ликованием. Я забирать ее отсюда ехал, я с мыслью, что нашел ее, сюда. А тут вот подложили, суки… - Сухожилов зубами заскрипел, - парик и неизвестно что. Но только вот таких же совпадений не бывает! Она это, она, ее тот дядя Степа вытащил. Заруби себе это - живая!
- Ну все, свободен. - Нагибин сухожиловское горло выпустил.
- Да нет, ну где же я свободен? - на это Сухожилов возразил спокойно, обреченно. - Я найти ее должен.
- Что? - захлебнулся возмущением Нагибин. - Да ты с какого бока тут вообще? Живой, целехонький - и все, иди как шел, исчезни. Или что в тебе - совесть? Вина?
- Нет, совести во мне отродясь… Как бы это тебе помягче, эскулап. Любовный интерес я к ней имею.
- Ой! Ой, я не могу! - Нагибин хрипел, кашлял и плакал от нестерпимого хохота. - Чего, чего ты там имеешь? Ну! Убогий! Тебя здесь нет, нет! Иди домой! Не та эта история, в которой "третьим будешь" предлагают.
- А от тебя ко мне ушла, забыла про тебя - такое не приходит в голову? Поэтому она туда со мной. Ведь ты, Минздрав, не стенка - можно отодвинуть.