У "Калины" толклась молодежь с крепким "Красным Востоком" в баллонах и "модным" Tuborg'oM в стекле - подрастающие уркаганы, что покамест обучались косолапить и топырить плечи, словно вольники-борцы; безмашинные, бритые, в "адидасовских" шароварах, они встретили "залетных" Разбегая с Сухожиловым по-бандитски давящими взглядами, звучным циканьем (словно бы соизмеряя степень крутизны с громкостью плевка сквозь зубы). От сидящей на корточках стаи отделились двое, подошли.
- Это… есть курить?
- X…, завернутый в газету, заменяет сигарету, - отвечал им Сухожилов, выдирая фольгу из прилюдно распечатанной черной Бип ЫП'овской пачки.
- А ты че такой борзый?
- Борзый, да, - отвечал Сухожилов, ощущая, как порядком подзабытое веселье жжет ему живот. Ох, как же они были хорошо ему знакомы, вот эти глаза, - до почесывания в переносице, до бойцовского зуда в самостийно сжимающихся кулаках. Чуть навыкате, светлые, удручающе, до беззащитности "русские". Да и эти раскосые, идольские, с тусклым отблеском тюркских костров. Ох, как памятен и ясен этот устрашающий химический состав - соединение голодной затравленности с тупым усилием во что бы то ни стало подавить чужую волю, с непроходимым неприятием любой инакости, с обожествлением животной силы, той самой "крутизны", которая сначала "наезжает", а потом "въезжает". Ох, как же они были хорошо ему знакомы - до брезгливого, болезненного сжатия, до ломоты в надбровных дугах, до стыда за собственное врожденное благополучие - вот эти грубо тесанные и вместе с тем робко-беспомощные лица, среди которых протекло его отрочество - в бесконечно длящемся усилии доказать, что ты не "жиже", не слабее, не "сыкливее", и с каким-то необъяснимым, невесть откуда взявшимся чувством вины перед этими "беспризорниками". В чем он был виноват перед ними и чего их лишил, чем был наделен и чем их обделили? Он и они как будто принадлежали к параллельным ветвям человечества. Каждый из них, этих "парей", был, словно пулевым отверстием, отмечен при рождении какой-то тайной, смутной, но при этом нестираемой печатью принадлежности к миру насилия, и упрямая предопределенность (сумы и тюрьмы, солдатской лямки и бандитской доли) выражалась во всем: и в топорной сработанности лиц, и в напряженной их хмурости, и в неподатливости сдавленного, пошедшего буграми лба, и, главным образом, во взгляде, что выражает непрестанное и обреченное усилие понять некий скрытый недобрый замысел жизни - "и зачем я на свет появился, и зачем меня мать родила?".
- Что, молодые, - залупаемся? - с шутовской свирепостью рявкнул подошедший Разбегаев. - А ну отвалили отсюда. А то дядя Якут сейчас выйдет, ага-та надает. Слышь, Сереж, нас, похоже, с вокзала ведут. Вон "девятка", "вишня", видишь, за углом. Кто?
- Ну, не будут наши заводчики так дешево выступать. Они же понимают, что механизмы запускаются не здесь и даже как бы и не нами. А там, наверху, если хочешь, в платоновском мире идей, мы их сделали. Другая боль у них на всю бошку сейчас - как бы активы вывести из-под ареста. А, значит, будут договариваться. Что, может, нас в зиндан и кожу заживо? Да вроде бы не идиоты. Вон, видишь гопоту? Ее время кончилось. Нет, конечно, она не вымрет, но останется в своей мелкоуголовной резервации. Все давно уже смыли кровь с воротничков, а пачкаться - не только неприлично, но еще и бессмысленно.
- Ну а если менты? Ну а если нас… ну, как тебя с Арсеном в "Гипромезе"?
- Да чего гадать-то будем? Сейчас узнаем. - Сухожилов вытащил из кармана трубку. - В "Гипромезе"-то? Мы тогда, Разбегай, молодые были и глупые. Страх совсем потеряли. Особенно некоторые. Я говорил Арсену, что пора соскакивать, на время затаиться надо, в тень уйти, - да нет, ты что, как можно, только самая масть пошла. Получил, искусствовед, десять лет общего режима. Мы тогда одного не учли - что в стране показательная порка началась. А тут еще и этот Железняк, хозяин эфэсбэшником бывшим оказался, чуть ли не с этим самым… Нечволодовым… одной шинелью укрывался… Алло, Вагит? Москвич из Менделеевска вас беспокоит, не узнали?. Да. Проблема есть, пока, вернее, не проблема - так, вопрос. А вот ведут нас с самого вокзала, такое ощущение, машинка прицепилась. Что это может быть такое? Ага, какое-то прямо НЛО. Кирюх, скажи-ка номера… Ну вы пощупайте их там, а то мы в полном здесь недоумении… Да, остаюсь… Не, чисто по ментам.
- Ну а кто тогда, кто?
- Да никто. Сейчас за город вот отъедем и узнаем. А, Кирюх? Узнаем? Эх, жалко кончилась эпоха. То ли дело было раньше. Приезжаешь - поджилки трясутся, у этого искусствоведа пиджак от кобуры топорщится, романтика. Праздника, Кирюха, хочется, праздника.
Их было четверо с Арсеном во главе - голодных молодых волчат, выгрызавших себе репутацию непобедимых, еще студентов, поражавших невиданной дерзостью в вольном толковании Закона об акционерных обществах. На третьем курсе Сухожилов впрягся совершенно бескорыстно в довольно громкое "благотворительное" дело - устроился помощником известного правозащитника Захавы, который читал им лекции в МГИМО, - груз "двести", солдатские матери, невыплата пособий, полагавшихся родне погибших, исчезновение огромной суммы в кассах Министерства обороны. Захава, взваливший на себя дела трех тысяч униженных и оскорбленных по стране, в разгаре разбирательств угодил в Бурденко, и Сухожилов поневоле занял место шефа: ах, как он был прекрасен, когда вещал о мальчиках, которые вернулись к мамам в цинковых гробах, о матерях, что ездили из части в часть на опознания: сначала нужно было доказать, что вот он, сын, - среди сотен других, таких же сожженных, почерневших, одинаковых, - и чтобы получить необходимую, по форме, справку, сначала нужно было предоставить еще одну, и так до бесконечности, и образовывался круг, неразмыкаемый, составленный из тех, кто ни в каких списках не значился.
Был генерал-майор один, который разработал нехитрую схемку: все воины, побитые свинцом и посеченные осколками, обозначались им в бумагах как самовольно оставившие часть, и никаких героев, отдавших жизни родине, по документам как бы и не гибло, и Сухожилов эту схемку продемонстрировал суду (с гольфстримовским движением восьмидесяти двух украденных у государства и народа миллионов) с таким уже удовольствием, с каким ребенок разбирает на запчасти игрушечный армейский грузовик; вот тут его и заприметил, восхитившись, Арсен Максудов - блестящий будущий искусствовед и социолог культуры, куда как лучше, впрочем, разбиравшийся в юриспруденции; двухметровый роковой красавец с неотразимым, с поволокой, взглядом по-бараньи нежных глаз, весь в черном шелке и с белым золотом "родной" Omeg'n на запястье, пришелец из другого мира, где обитали те, кого он, Сухожилов, в ту пору безотчетно ненавидел. "А здорово ты схемку эту", - сказал ему Арсен. - "Да это и не схемка - так, пародия на человеческую умственную деятельность", - ответил Сухожилов. - "Вот как? Ну, видимо, тогда сам бог велел нам вместе… Я конечно, понимаю, что на жирной справедливости этой "цинковой" темы ты сколотишь нехилый символический капитал, лет через десять станешь уважаемым человеком, но разве тебе это надо?"
Попивая пакетированный "Липтон" в "гадюшнике" на Малой Бронной, они вчетвером провожали голодными взглядами чужие чистокровные "Майбахи" и "Бентли", сверлили волчьими глазами сорокалетних отрастивших брюхо и кошелек господ с эскортом из высокорослых, крутозадых телок, маняще-близких и невыносимо-недоступных. Судили-рядили о том, что они, молодые, опоздали родиться. Еще пешком под стол ходили, когда все жирные куски, все нефтяные лужи были расхватаны, и что прошли давно и безвозвратно времена, когда на голой предприимчивости возможно было выехать из грязи в князи, когда законов никаких, по сути, не было, когда бесхозное добро - от пельменных до алюминиевых монстров - валялось под ногами.
"Разве нам тягаться с ними, - пылал негодованием и прыщами Саша Костин, - с этими сытенькими нефтяными уе…щами? Которые за жизнь ни разу пальцем о палец не ударили, но при этом с семнадцати лет разъезжают на "поршах"? Конечно, наш папа не оставил нам отрезка газовой трубы или хотя бы захудалого цементного заводика. Я предприимчив, дерзок, молод, целеустремлен, прекрасно образован, но у меня нет шансов. Они употребят мои таланты, образованность, мои, в конце концов, порядочность и трудолюбие, а к сорока годам, спокойно, без зазрения совести выкинут, как выжатый лимон. Нет, большинство из нашего поколения никогда не выбьется в боссы, так и останется планктоном, офисными крысами с прожиточным жалованьем от звонка до звонка".
"Вот тут ты ошибаешься, - отвечал ему Арсен. - К большому переделу наше поколение опоздало, но разве это значит, что в такой прекрасной и огромной стране, как наша, уже и поживиться нечем? Тоскуешь о Клондайке под ногами? А он ведь никуда не делся, твой Клондайк".
А дальше Арсен раскрывал свою базу на грошовом samsung'oBCKOM ноутбуке и демонстрировал, что "пыли" в Москве по-прежнему больше, чем алмазов в Якутии, и только полностью лишенному фантазии профану может показаться, что все эти сокровища недосягаемы. Нет, драгоценные, как яйца Фаберже, многоэтажные билдинги, которые принадлежат московским конструкторским бюро, различным там НИИ, хранятся под причудливо сплетенной, но чрезвычайно тонкой паутиной, и нужно только научиться за эти ниточки тянуть, чтоб памятники сталинской архитектуры, как по волшебству, сменили своего владельца.