Стуча шипами бутс по кафелю, они спускаются по узкой лестнице и выходят на поле. Разминкой по традиции пренебрегают. Бушков встает в ворота под бешеный обстрел. В чем, в чем, а в футболе Сухожилов понимает. Только в игре мужчина становится подлинным мужчиной, как женщина бывает настоящей лишь в сексе. И дело тут не в технике, не в том, насколько каждый виртуозен. В чертах характера, что проступают предельно выпукло и зримо. Вдруг обнажаются бесстрашие и трусость, самоотверженность и себялюбие. Готовность подчиняться целому, единому, командному дыханию и неспособность растворяться, сливаться с целым и ему принадлежать. Умение проникаться чудным бессловесным взаимным пониманием и глухость, тупость, неотзывчивость болвана, который деревянно запарывает момент за моментом и обрезает неуклюжим пасом всю свою оборону. Один - идеальный боец, солдат, муравей, пусть и техника у него не фонтан; другой - бесполезный нарцисс, пусть его финты и филигранны.
Речь не идет о чистых состояниях, застывших качествах; игрок способен много раз меняться до неузнаваемости на протяжении одной игры, превращаясь из ничтожества в героя и мутируя в обратном направлении, вызывая у партнеров то восторг и уважение, то жалость пополам с гадливостью; здесь у каждого множество промежуточных состояний, градаций доблести и слабости, величия, позора, и все подвижно, зыбко, способно обернуться собственной полнейшей противоположностью.
Сухожилов переминается, ощущая упругость искусственного дерна под ногами. А сам он?.. Да, скорее, себялюбец. Ну, кто герой в игре? Тот, кто способен в одиночку сделать результат. И Сухожилов хочет быть таким героем и слишком тянет одеяло на себя, предпочитая играть на чистых мячах и ненавидя отрабатывать в защите. Он жестких стыков методично избегает, при жестком прессинге теряется, с мячом не расстается своевременно и головы не поднимает, не видя общей перспективы. Сказать по правде, техника его не очень чтобы очень: здесь мысль и действия должны быть неотделимы друг от друга, а Сухожилов слишком долго думает о вариантах продолжения атаки; при мало-мальской резвости противной стороны подобная медлительность мгновенно и безжалостно карается.
На площадке появляются хирурги, хороши, ничего не скажешь - в одинаковых синих манишках с ромбами Umbro, с мускулистыми ляжками без единого грамма жира, лысоватые, с тускловатой, платиновой сединой на висках, все они - по паспорту - старше "инвековцев", но, похоже, преимущество в здоровье и мышечном тонусе на стороне как раз вот этих "стариков". Ну еще бы - врачи. Молоко и мясо, кальций и железо, свежевыжатые селдереевый и морковный соки. Беговая дорожка, прогулки с собакой; сто пудов, не курят и не пьют. Но главное, что отмечает Сухожилов, - естественность в каждом движении и ту особую небрежность в обращении с мячом, почти брезгливость к усмиренному снаряду, которая и выдает по-настоящему искусного игрока.
Многие "эдельвейсовцы" уже знакомы с "инвековцами" - по недавней игре, которая закончилась с разгромным, в пользу "докторишек", баскетбольным счетом девятнадцать - восемь (по сути, одиннадцать - ноль). Звучно хлопают друг друга по рукам - с обязательным "братским" ударом крепкого плеча в плечо. Незнакомые - знакомятся. "Витя" - "Слава", "Саша" - "Константин". Сухожилов тоже пожимает руки, представляясь; коротко взглядывает улыбающимися глазами в такие же прищуренные с уважительной усмешкой глаза. "Марк" - "Аврелий?" - уточняет Сухожилов. - "Просто, просто. Не римлянин - иудей".
Сухожилов завершает "круг почета" и подходит к высокому кексу, который увлеченно жонглирует мячом - перебирая все базовые приемы фристайла, со скоростью и изяществом отлично вышколенного футбольного престидижитатора. Нет, он не делает, конечно, откровенно фантастических вещей, но все равно - внушает уважение. Вот он целую вечность удерживает мяч на макушке словно неким гипнотизирующим усилием ума, а потом вальяжно встряхивает коротко остриженной лобастой головой, отбрасывая мяч и выражая готовность познакомиться.
Сухожилов смотрит в ясные и чистые серые глаза - пристальный взгляд в животном мире принимается за выражение агрессии, - этот взгляд ему не нравится, за такой вот взгляд бессознательно, неподотчетно хочется ударить; этот кекс, которому при всем желании не дашь больше тридцати, смотрит на него без "негатива", настороженности, честно и открыто, без потребности закрыться-спрятаться и унизить-подавить-задвинуть-оттолкнуть. Как на равного вроде бы смотрит. Но а все-таки здесь что-то не то. Неприкрытое превосходство в этих глазах - не примитивный вызов, нет, не волчье неослабное давление, не по - гопницки честное старание поставить собеседника на место, а именно что превосходство без цели и причины, которое как будто возникает само собой, помимо всякой воли обладателя вот этих, вроде дружелюбных глаз.
Кекс ничего такого не имел в виду, но ты как будто получил сигнал, что ты слабее, несостоятельнее - как воин, как добытчик, как самец, как мыслящий тростник, как футболист, как вместе взятое, что называется, "по жизни". Тут социальное - вся эта шелуха возможностей и статусов, имуществ, достижений - ничего не значило, и тут мерещилась Сергею какая-то животная непримиримость, из тех времен, когда все люди друг другу приходились родственниками по семени, по крови.
- Мартын, - представился, горячей и сухой ладонью дежурно пожимая сухожиловскую руку. Вот это расстарались предки - неожиданность, уникум! Кто папа - Солженицын? Князья Юсуповы? А почему не Никодим тогда или Пафнутий?
- Что, в детской школе? - спросил Сухожилов нейтральное.
- Да, было дело. В "спартаковской", но несерьезно и недолго.
И разошлись, но у Сергея раздражение новое: с хирургами пришел и "сам" Борис Шервинский - отборный, крепкий, как огурчик с грядки, толстячок, похожий чем-то на откормленного Ленина, но только без бородки, без ртутного, конечно, блеска давящего безумия в очах, лишь с ласковым прищуром цепких и проворных глазок - насмешливых буравчиков. Да не пришел - влетел, стремительно, по - ленински, порывисто всем пожимая руки и хлопая себя по ляжкам в показном спортивном возбуждении, преподнося себя как миленький сюрпризик, как утешение страждущим, благую весть изголодавшимся по некой высшей истине. И все в нем было Сухожилову противно - и жирная коротконогость, и матово блестящая, слоновой костью отливающая лысина, и яркая оранжевая майка с трафаретными принтами ("штат Иллинойс такой-то номер", что совпадал, должно быть, с общей суммой, хранящейся на банковских счетах Шервинского; во всяком случае, другого толкования вот этому семнадцатизначному числу Сергей в текущую минуту придумать не мог). И, главное, теперь у них на полноценного одного игрока будет меньше: кто-то сядет на лавку, а выйдет вот этот гольфист, мамаша его за ногу.
- Здорово, Серенький, - Шервинский сухожиловскую граблю стискивает. - Наслышан, наслышан про мертвые души. А говорят еще, литература бесполезна. Ты опроверг. Кого ты в Менделеевск отправляешь, не решил?
- Решил, что сам поеду.
- А, стариной тряхнуть. А впрочем, ну, какой ты старичок? Всего-то тридцать, кровь играет. Что, жизнь - еда без соли? Поэтому ты в Менделеевск сам?
- Поэтому, поэтому.
Уже построились в шеренги друг напротив друга.
- Команде "Эдельвейс"… - провозглашает с шилом в заднице Шервинский, - физкульт-привет!
- Команде финансовой группы "Инвеко" - физкульт - привет! - Ну еще бы, конечно, тот самый Мартын капитаном у них.
Расставились семь на семь, и Сухожилов занял любимую свою позицию на левом фланге. Судья специально приглашенный, с трехцветной эмблемой Российского футбольного союза на груди, принес и положил в центр блестящий, желто-синий, полосатый "найковский" мяч. Засвиристел, и начали. Хирурги тотчас заработали в касание и раз за разом стали разжимать пружиной острые атаки флангами: Мартын, держась в тени и будто бы надменно не желая тратиться, изящно выдавал чудесные по точности передачи вразрез, а там уже - прострел на набегающего, щека в штрафной и гол. За пять минут хирурги сделали три гола, и Шервинский рьяно застучал в ладоши, призывая команду собраться. Устроен был короткий, на минуту "совет в Филях", и говорливый Криштофович предложил играть им "каждый в каждого". Разумно, в общем-то. Когда проигрываешь в классе, персональная опека - самое то. Ходи себе, как ниточка с иголочкой. Изнурительно, но другого выхода нет.
- И надо с этим самым Мартыном что-то делать, - сказал Якут. - Один все время.
- Давай, Серега, - сказал на это Разбегаев. - С ним.
Сухожилов дернул плечами, не то готовность выражая расправиться с Мартыном, не то как будто стряхивая ответственность за результат. И полетел на капитана "Эдельвейса", как курьерский поезд, и был немедленно наказан издевательской прокидкой между ног.
- С ним, с ним! - кричали Сухожилову.
Был "с ним". С неутомимым и координированным, прошедшим выучку в неслабом ДЮСШе и отточившим каждый финт до совершенства. Опять встречал Мартына, путь вроде бы перекрывал, нещадно выжимая капитана "Эдельвейса" к лицевой, но тот нашел мгновение, просвет, возможность неуловимо извернуть стопу и подвергнул Сухожилова опять такому же междуножному надругательству.
- Не хватит, нет? - осведомился с убийственной заботливостью.
Ну, су-у-у-ука. У капитана "Эдельвейса" имелись все черты, что отвечают сексуальным предпочтениям девушек: и чувственный рот-хитрован, и ясные глаза, дающие сигнал о неминуемом эротическом чуде, и общая лепка лица - "брутто-нетто", как выражался Сухожилов на подобный счет, - которое и каменеет, словно неприступная скала, и вызывает ту эмоцию примерно, что и складки на дружелюбной морде чау-чау.