* * *
Чтобы потом вернуться.
– Вляпались, – сказала Кора, определив одним словом всё, что случится с ними впоследствии. На лице её при этом сияла счастливая и нахальная улыбка.
Позже у Лёши в присутствии Коры к чувству избранности прибавилось какое-то новое, неизвестное доселе ощущение постоянной внутренней вибрации, явно неземного происхождения. Как если бы ему сделали инъекцию некоего невиданного, чуть ли не инопланетного, гормона счастья, внедрили космическую батарейку. Он жил – ел, пил, спал, просыпался, работал, дышал и т. д. – с этим абсолютно конкретным ощущением счастья в организме. Кора не просто занимала все его мысли, она присутствовала во всём – в малейших каждодневных жестах, в погоде, в политических и прочих общественных событиях, во вкусе пищи, в воздухе, которым он дышал. Он видел её в каждом встречном ребёнке, старушке, воробье, пьющем из лужи, в листе, сорвавшемся с ветки дерева. Слышал её голос во всех телефонных трубках, в обрывках случайных разговоров, долетавших до его ушей, в шуршании шин и даже в сирене "скорой помощи". И был уверен, что с ней происходит то же самое. К нему пришло абсолютно банальное (а истины, как известно, банальны) знание, что он физически нашёл свою половину – в ней было всё то, чего не было в нём. А то, что в них совпадало, усиливалось в космической пропорции, превращаясь в Судьбу. Известно ведь, что в любой особи мужского пола присутствует женский гормон. И наоборот. И эта особенность организма проделывает с нами порой самые неожиданные фокусы в самые неподобающие для этого моменты. Их же природные сущности соединились, перемешались и распределились в немыслимой гармонии ровно на двоих. Кора вплетала его, как цветок в венок, в своё тело, физическое и метафизическое, в своё сознание, в свой мир.
Он – зеркально – проделывал то же самое с ней.
Так с ним случился второй после рождения Тимы припадок неземной любви – клапан, как тогда открылся, так, видимо, больше и не закрывался.
Галя, неизвестно (вернее, известно только ей), по какой логике, немедленно и однозначно приняла их сторону. Это существенно облегчало им нелегальное существование в социуме. Она покрывала их, как могла. Отвечала на поздние звонки, врала, как на духу, инстинктивно старалась никогда не связывать их имена в одном контексте. Будучи дальней родственницей семьи Калинкиных (по матери), она по каким-то сложносочинённым мотивам родню свою недолюбливала в принципе. К Вере же вполне по конкретной причине относилась резко отрицательно – она считала, что "мать стыдится своего ребёнка", чего не должно было быть в природе вообще. Тиму она обожала, несмотря на его холодность, понимая, что эта холодность лично к ней не относится, а есть следствие каких-то неизвестных ей причин. Больше того, её отношение к нему было сродни отношению жителя какого-нибудь африканского племени к его, этого племени, местному божку. Своих детей у неё не было, и Тима был для неё не просто ребёнком, а ребёнком, посланным именно ей, Гале, самим Богом. Она посвящала ему жизнь самозабвенно, почти ритуально, раз и навсегда приняв за очевидность его превосходство над обычными людьми вообще и над ней в частности. Лёша же (в силу своего отцовства) и Кора ("божок" явно выбрал её для передачи своих посланий миру) воспринимались ею как старейшины этого самого племени, к которому принадлежала и она. Для неё было естественно, что они объединились "для спасения" этого необыкновенного дитяти.
Вера с малышкой и родителями уезжали на всё лето в Крым – там у них был большой дом с садом недалеко от моря.
Лёша перевёз Тиму с Галей на дачу, благо она находилась в получасе езды от Никитских ворот, в Жуковке. На неделе к мальчику приезжали учителя по разным предметам, натаскивая его к школе. В пятницу вечером Лёша привозил туда Кору. Ей, как главному воспитателю, официально предоставили летний домик. Таким составом они и оставались там на весь уик-энд.
Всё это лето, оставаясь на рабочую неделю в городе, а выходные проводя на даче, они практически прожили вместе.
Жаркая, набитая москвичами и приезжими столица была в их распоряжении. И они открывали Москву заново. Вместе. Как влюблённые туристы какую-нибудь Венецию. Состояние их душ превращало любую неприглядную реальность в волшебно-романтический сон.
Был самый конец девяностых. Страну худо-бедно удалось накормить – зарубежные займы хоть и "распиливались" нещадно, но народу кое-какие крохи всё же перепадали. Появился хилый средний класс. Деньги, заработанные по́том и кровью. Были и шальные – от перепродажи воздуха. Телевидение, радио, газеты – все отвязались по полной, книги издавались такие, о которых ещё недавно можно было только на кухне шептаться, а теперь вон они, все полки забиты. Писателем и бандитом мог стать каждый – многие и стали.
* * *
Москва бурлила, как огромный котёл, в котором смешалось всё: наглость нового богатства, убожество и зависть "непристроившихся", воспрянувшая на волне ельцинской свободы интеллигенция, малиновопиджачные воры в законе и татуированные бандиты в трениках, прошедшие за эти годы целую школу жизни, от ковбойского отстрела до положения уважаемых руководителей предприятий, директоров банков и рынков.
Люди обогащались и разорялись с фантастической скоростью. Головы кружились от небывалых доселе дьявольских возможностей и от далеко небеспричинного страха потерять разом всё, порой вместе с жизнью. В столице, один за другим, открывались новые клубы и рестораны, всё круче, всё дороже, бутики со шмотками прямиком из Парижа и Милана. Город кишел проститутками всех калибров, диким числом беспризорных детей всех национальностей, старушками с подозрительно опрятными лицами и совершенно потерянными стариками с медалями на груди, вместе с алкашами роющимися в помойках, и повсюду поджидавшими – чуть ли не на каждом светофоре и в каждом переходе – профессиональными нищими.
И изо всех щелей врачеватели, колдуны, экстрасенсы гражданам предлагают немедленное излечение души и тела, медицинские приборы, "снимающие статическое электричество с кармы", любовные напитки, тут же привораживающие и отвораживающие и сулящие немедленное счастье и гармонию.
И люди шли, шли, шли. Так удобно вручить свою душу и тело "специалисту" – никакой ответственности.
Ну и конечно, всякого рода тёмные типы, на всех углах предлагающие "делать бизнес" тут же, не сходя с места.
А несчастная страна по-прежнему ждала героя, который сильной рукой потащит к великому будущему… и будет ли это потомок чекистов с холодными руками или имперец в аксельбантах с гусарскими усами и казацкой шашкой – разница невелика, у каждого из этих образов есть свой ореол силы и власти, столь притягательный для народа…
Русская матрица, ёптыть.
* * *
"Дедушка" вот-вот уйдёт вместе с проворовавшейся "семейкой", придёт какой-нибудь молодой, трезвый, сильный, честный и умный, настоящий демократ, завершит окончательно позорную войну в Чечне и поставит многострадальную Россию на здоровые западные рельсы развития. Никто не знал, откуда он такой возьмётся, но все верили, что он где-то есть и только ждёт своего часа. Это было похоже на коллективный гипноз – никто даже пальцем не пошевелил ради такого волшебного поворота событий, все заворожённо ждали чуда.
Чудо ударилось оземь и обернулось дефолтом, накрывшим всю страну, от самых бедных до самых богатых, медным финансовым тазом. Особенно досталось так называемому среднему классу, только-только народившемуся. И тем, кто деньги не воровал, а зарабатывал. Народ захолонуло от горя, и он, по старой русской привычке, бросился пропивать последнее.
Только на личное чудо Лёши с Корой ничего не влияло – они жили как на облаке. Не уставая вглядываться друг в друга. Как если бы, вдвоём, они были одни на целом свете. Вдвоём. Одни.
Когда у Лёши впервые вырвались ТЕ слова (которые "не воробьи, вылетят – не поймаешь"), Кора отреагировала в свойственной ей манере – максималистки-камикадзе:
– Начиная с этого мгновения, я верю каждому твоему слову. Каждому жесту. Малейшему движению бровей.
– Это шантаж?
– Нет. Констатация. Так что не произноси слов, за которые ты полностью не отвечаешь. Молчи.
– Лублу.
– Любишь? На, бери. Всю. Делай что хочешь. При одном условии.
– А именно? – Тут невольно насторожишься.
– При условии, что любишь.
Он был согласен. На всё. И именно потому, что любил. Ему было почти сорок, и он, несмотря на свой богатый, вполне успешный и весёлый опыт с "ведущими красотками Москвы и прилегающих окрестностей", впервые, как Адам, познал женщину во всей её полноте. Она дала ему то самое, первоначальное райское ощущение любви, страсти, всепоглощающего обладания и масштаба происходящего – в прямом библейском смысле.
И ответственность была та же.
И наказание, как выяснилось, ждало соответствующее.
В Коре было много намешано, как в том котле, где варится колдовской любовный напиток: безоглядная стихийность и здравомыслие, метание между крайностями и целеустремлённость, опьяняющая чувственность и отрезвляющая холодность. И ещё она была вызывающе, бескомпромиссно требовательна ("моя нежная экстремалочка" называл он её). Но в ответ готова была отдать всё без остатка, всё, что имела, и даже то, что ей только казалось, что имеет, – уверенность в завтрашнем дне, к примеру. И именно эта её постоянная готовность делиться, этакая беззаветная, порой героическая преданность тем, кто в ней нуждался и от неё всецело зависел, обескураживала. Смертельный номер. Как оказалось, в прямом смысле слова.