~~~
Во все утро больше ни словом не обмолвились о непоправимом, и Демаре не посмела открыто радоваться случившемуся, поскольку у нее было сердце, и она почувствовала, какую боль испытывает ее госпожа и даже этот Казанова, который, будучи удрученным, больше не казался ей ни нелепым, ни никчемным.
После обеда слуга доложил о визите капитана де Дроги: этот итальянец родом из Пармы командовал эскадроном кавалерийского полка Вальдек, расположившегося постоем в деревне. Он регулярно навещал Казанову, любившего поболтать с ним на родном языке. На сей раз он пришел прощаться: было получено предписание выступить в Вену с целью защитить город от возможного нападения французов.
Капитан уже знал о постигшем Венецию несчастье: голытьба через Пьемонт и Милан вышла к Адриатике. Фландрия и большая часть Германии также были в их руках. Ничто, казалось, не могло их остановить.
Добрый час перечислял де Дроги подвиги революционной армии, рассуждая о них с военной точки зрения, то есть давая оценку тактике ведения боя генералами, восхищаясь отвагой, выносливостью и дисциплиной солдат. Казанова и его гостья слушали его с неподдельным ужасом. Полина же, напротив, упивалась его рассказом, и вскоре капитан говорил уже только с ней, чувствуя, как горячо она ему внимала.
Де Дроги был мужчиной лет сорока, статным, высоким, авантажным со всех точек зрения. Весь пыл, который Полина предназначала солдатам революционной Франции, он само собой принял на свой счет и был немало удивлен, услышав из ее уст пожелание тем победы над армией тиранов, которая включала в себя и полк Вальдек, и эскадрон, бывший под его началом.
Задетый за живое, де Дроги прямо попросил барышню объяснить ему, что значит "свобода", которая только и делает, что заполняет тюрьмы невинными и ведет на эшафот лучших людей нации, и что значит "братство", на целых пять лет ввергшее Европу в братоубийственную войну. На что Полина отвечала, что свобода не может входить в сделку с врагами, что вся Европа объединилась против революции и что одни тираны ответственны за несчастья разных народов.
Речь молодой женщины была пламенной, черты ее лица все более оживлялись, а при упоминании о баталиях и подвигах солдат голос ее задрожал. Казанова был пленен этой дщерью Гомера, ему и в голову не приходило прерывать ее или перечить. Да и Дроги, как видно, подпал под обаяние ее манеры вести героический сказ, красоты которого проистекали в неменьшей степени от белизны кожи, идеально округлой шеи и природной грации всего существа поэтессы, чем от самой ее эпической песни. Г-жа де Фонколомб слушала ее с легкой усмешкой, и трудно было определить, относится ли ее ирония к речам Полины или же к тому состоянию полной эйфории, в которую впали оба ее собеседника, готовые предать себя в руки не знающей сомнений гражданки Демаре.
Аббат Дюбуа поспешил откланяться, всем своим сокрушенным видом показав, что отправляется не иначе как в монастырь, подальше от ужасов мирской жизни.
Мало-помалу диспут стал вестись лишь между Полиной и капитаном, Казанове же, как и г-же де Фонколомб, была отведена роль свидетелей их дуэли. Малышка Демаре просто перестала обращать внимание на аргументы шевалье, пропуская их мимо ушей, зато с готовностью выслушивая все, что исходило из уст капитана, придавая значение даже тому, о чем он умалчивал. И офицер, в свою очередь, казалось, стал приводить доводы лишь с одной целью: поддержать разговор со своей юной антагонисткой, не дать ему угаснуть, заставить ее изобретать все новые и все более блистательные софизмы, а в конечном счете продлить удовольствие любоваться ее умом, грациозным в не меньшей степени, чем все остальное в ней.
Казанову словно пытали. Он молчал, поскольку никому не было интересно, что он скажет, а особенно той, перед которой он желал бы блеснуть. Он был слишком опытным и наблюдательным, чтобы не заметить, что офицер и юная якобинка нравятся друг другу: в самый разгар разногласий они всем своим видом признавались друг другу в своей симпатии. Под тонкой кисеей вздымалась и опускалась грудь молодой женщины; было ясно, что ни героизм, ни римские добродетели не могли заставить ее сердце так пленительно биться.
Г-жа де Фонколомб весьма занятным способом положила конец этой сцене: она заявила, что генерал Бонапарт - вымышленное лицо, новый выскочка, порожденный фантазией некоего гистриона и что революционная армия - также всего лишь труппа комедиантов, за несколько цехинов дающая представления по всей Италии. Она предсказала, что эти балаганные зазывалы вскоре перестанут морочить публику, сядут в кибитки и уберутся восвояси. Капитан де Дроги вывел из этого, что пожилая дама не намерена более выслушивать дуэт, который он исполнял с ее молоденькой камеристкой, и встал, чтобы откланяться. Ко всеобщему удивлению, вслед, за ним поднялась и мадемуазель Демаре, взявшись проводить его. К отчаянию Казановы, госпожа де Фонколомб не помешала ее намерению.
Десять минут спустя Полина вернулась, объявив во всеуслышание, что капитан был настолько любезен, что пригласил ее к себе на ужин, в надежде, что наедине у них достанет и времени, и возможности до конца прояснить создавшееся положение.
- Время и возможность, о да! - рассмеялась г-жа де Фонколомб. - Но я не дам на это согласия, ибо в этом споре господин Казанова является вашим оппонентом в не меньшей степени, чем господин де Дроги, и также ждет удовлетворения.
- Господин де Дроги завтра выступает со своим полком в поход, - возразила Полина. - Господину Казанове еще не раз представится случай изложить мне свои аргументы, раз уж ему приспичило убедить меня.
Последние слова прозвучали столь дерзко и с таким явным намерением отвратить престарелого соблазнителя от своей персоны, что г-жа де Фонколомб даже рассердилась.
- Продолжение изустной дуэли интересует меня, я бы охотно и сама приняла в ней участие, - твердо заявила она.
Она призвала Дюбуа, было решено ужинать в десять часов. Г-жа де Фонколомб послала с лакеем приглашение капитану, а затем попросила Полину тщательно отутюжить кружева, поскольку намеревалась оказать капитану самый пышный прием. После чего встала и, опершись на руку Казановы, попросила отвести ее в парк, дабы она могла осмотреть его.
Одним мановением низведенная до уровня горничной, Полина покинула покои госпожи, сделав весьма принужденный и сухой реверанс, а шевалье де Сейнгальт, в ту же минуту восстановленный в своих титулах и привилегиях, повел очаровательную старушку к большой аллее, выходящей к каналу и водоемам.
- Благодарю вас за то, что вы согласились сопровождать старую даму, которая больше не способна передвигаться без посторонней помощи.
- Полно, сударыня, прогулка наедине с вами - одно из приятнейших мгновений моей жизни.
- Но эта прогулка наедине, как вы выразились, вовсе не то, к чему вы стремились.
- Еще менее походит она на то, к чему стремилась ваша камеристка.
- В ее возрасте с ее характером она быстро забудет о столь незначительных неприятностях.
- Да я о ней и не беспокоюсь.
- А я вот за вас беспокоилась.
- Я это заметил, сударыня, и ваша участливость меня трогает.
- Полина обладает и грациозностью, и характером, несмотря на свои сумасбродные идеи. Я к ней очень привязана. Думаю, и она ко мне. Но она не заслуживает вашего внимания, поскольку не знает, кто вы, и никогда не узнает.
- Я не только старик: как и город, бывший свидетелем моего рождения, я принадлежу к эпохе, которая безвозвратно ушла. Я в некотором роде пережиток прошлого.
- Вы любили женщин так, как уж не смогут любить, - вы обманывали их, не давая скучать, бросали, внушив им, что счастливей их нет на свете. Даже последнюю дуру вы превращали в наперсницу и благожелательную сообщницу измен.
- Сударыня, вы меня знаете лучше, чем я сам.
- Я знаю вас благодаря вашей репутации у людей, имеющих сердце.
- Вы мне льстите. И я счастлив, что вам удалось за несколько часов завоевать меня в большей степени, чем тем, кто знал меня многие годы.
- Мы так и будем до вечера обмениваться комплиментами?
- Комплименты - это ласка, которой одаривают друг друга души, это мед, питающий дружбу, порой более пьянящий, чем любовные утехи.
- Я в том возрасте, сударь, когда с меня довольно этих ласк. Я хочу вашей дружбы. Моя вам уже обеспечена.