- Нет, брат, не дам я тебе денег. - Раевский вытащил сигаретную пачку и выщелкнул одну - прямо фильтром себе в рот. - И не потому, что нет. Потому что я знаю, что не отдашь, и мы поссоримся. Между нами пробежит трещина, и мы оба это понимаем.
- Шаруль бело из кана ла садык, - процитировал Зон старое письмо, кажется Грибоедова. Грибоедов, писавший это по-персидски, был всю жизнь в долгах, но это ему ничуть не мешало, подумал он про себя.
Раевский вопросительно посмотрел на него. Незажженная сигарета свисала с его губы.
- Плохо, когда нет истинного друга, - удрученно перевел Зон.
- Не разжалобишь. - Раевский щелкнул зажигалкой. - Для твоего же блага. И если хочешь говорить точно - шарру-л-билади маканун ла садика бихи. То есть худшая из стран - место, где нет друга. Никогда не бросайся цитатами на языке, которого не знаешь.
- Так было в книге, - упрямо сказал Зон.
- Дела нет мне до твоих книг, а понты до добра не доведут. И денег я тебе не дам.
Зон вздохнул - Раевский был прав, он был чертовски прав, отдавать было не из чего - разве украсть рукопись Толстого из архива. Но это было из разряда другого предательства, это была измена делу, что хуже измены жене.
Он познакомился с Лейлой в музее.
Вернее, не в музее, а в парадном старинного особняка - направо была дорога в хранилище, где Зон копался в рукописях, а налево по коридору - ресторан, что держал известный скульптор.
Девушка, не заметив его, ударилась в плечо, чуть не упала - и на секунду оказалась у него в объятьях. Зону следовало покраснеть, пробормотать что-то неразборчивое и, пряча глаза, скрыться в своем архиве - но он почему-то не мог заставить себя отступить даже на шаг. Продолжал придерживать её за локоть - тонкий, как птичья косточка. Как будто бы имел на это право.
И она, словно бы почувствовав это его иллюзорное право, тоже взглянула на него и улыбнулась. За такую улыбку средневековый персидский поэт обещал своей возлюбленной целую гору жемчуга. Правда, Зон не мог поручиться, что поэт выполнил свое обещание.
Потом они пили кофе в ресторане и Зон сбивчиво рассказывал ей о своей работе. На следующий день он привёл её в святая святых - в железную комнату.
Двадцатисантиметровая дверь закрылась за ними, и тут же он понял, что должен сработать датчик пожарной сигнализации, - таким жаром обдало его. Она обвивалась вокруг Зона, не у неё - у него ослабели ноги.
Восток соединялся с Востоком, и Хаджи Мурат с портрета на стене - старой, ещё прижизненной иллюстрации - одобряюще смотрел на Зона.
Домой её везти было нельзя - и ещё через день она вошла в гараж, и через минуту он брал её в стоящей на приколе машине.
Было очень неудобно и ещё больше - стыдно за свою нищету. Стыдно до самого последнего момента, когда они рассоединились.
Лейла лежала, свернувшись калачиком, на заднем сиденье и гладила рукой чехол, смотря в потолок. Он, стряхнув пепел сигареты на пол гаража, придвинулся.
Глаза девушки светились счастьем.
Это было настоящее, неподдельное счастье - тут он не мог обмануться. Лейла была счастлива. Глаза её светились, и он перестал думать о том, что это существо из иного мира, и его битая машина, наверное, первое изделие советского автопрома, в котором она оказалась.
Всё было не важно.
Она взяла у него сигарету и затянулась.
- Ты правда хотел продать?
- Что - гараж? - Зон удивился тому, как она читает его мысли.
- Нет - это.
Она обвела рукой внутренность "Москвича", как обводил рукой Иона чрево кита.
- Надо, хоть и не хочется. Дед очень любил машину. Как жену, нет, серьезно. Что ты хочешь, Восток - ты сама должна понимать. Дед сам чехлы шил, мыл с мылом. И мне в детстве было так уютно в ней, я помню, как дед меня возил на юг…
- Хочешь, я устрою?
- Что устоишь?
- Я найду покупателя.
- Думаешь, купят?
- Я знаю одного - у него ностальгия, он как раз "Москвич" искал. Горбатый, именно горбатый. Правда, переделает его, конечно.
И она начала одеваться.
Жаркий ветер мёл тегеранскую улицу. Войска уже давно выводили и вывели все - туда, где гремели пушки, и армия пробивалась к бывшей границе, чтобы поднять зелёно-красные столбы с гербами.
Только они, путешествующие с казённой подорожной, задержались в полувоенном городе. Капитан Рахматуллин дёрнул переводчика за рукав:
- А это, спроси, сколько это стоит.
Переводчик залопотал что-то, и мальчик ответил пулемётной очередью раскатистых, как персидские стихи, слов.
- Он спрашивает, мусульманин ли ты.
- Скажи, что мусульманин.
Переводчик, перебросившись с мальчишкой парой уже коротких фраз, сказал:
- Тебе тогда скидка - любая вещь в одну цену. Если три возьмёшь, то дешевле.
Рахматуллин показал на ковёр - мальчишка кивнул. Тогда он выбрал ещё два и достал из кармана мятый ком английских фунтов.
Третий ковёр Рахматуллин взял просто так - перед отъездом деньги было девать всё равно некуда.
Этот третий ковёр был неважный - тонкий, потрёпанный, неясного цвета, не то зелёный, не то фиолетовый.
Ковры свернули и понёсли покупки в машину.
- Нет, сдачи не надо, всё, хватит, скажи ему, чтобы заткнулся. - И они с переводчиком вышли в пыльный мир персидского базара.
Наутро он уже лежал на своих тюках в брюхе "Дугласа", что нёс его на север.
Он не слышал, как кричит и стонет мальчишка, которого бьет коваными сапогами хозяин лавки, вернувшийся домой после долгой, пропахшей опиумом ночи. Как воет этот старик, ещё не веря в пропажу. Рахматуллин не видел, как плачет торговец, размазывая по щекам скудные слёзы, как вытаскивает он кривой древний меч из-за полок и, нацелив его в живот, хрипя и надсаживаясь, наваливается на остриё.
И конечно, он бы не понял, о чем переговариваются между собой трое высоких чернобородых мужчин, обступивших труп старого хозяина лавки.
Ничего этого не знал Рахматуллин, самолёт вёз его обратно на Родину, жизнь совершала новый виток, и он ощущал свою силу и власть - силу воина и власть подданного великой империи, побеждающей в великой войне.
Капитан засыпал и пытался представить, как, состарившись, играет с внуками на ковре и они ползают у его ног, будто слепые щенки.
Лейла вылезла из машины, ёжась от сырого ноябрьского воздуха. Дверь чёрного, похожего на кубик "Геленвагена" открыл чернобородый.
Лейла поклонилась ему - правда, чуть заметно: не дома. Хотя в Москве ничем никого уже не удивишь.
- Да, именно там, господин. Это - у него в машине, заднее сиденье.
- Он знает?
- Ничего не знает.
- К тебе приедут, привезут деньги. Нужно, чтобы он ничего не узнал… Нет, убирать не надо - мы потеряем время и оставим следы, - ответил чернобородый на незаданный вопрос. - Кстати, как он тебе?
Лейла вспомнила пыльный гараж, где пахло кислым и тухлым.
- Ублюдок, - ответила она брезгливо.
Покупатели смотрели на "Москвич" недолго. Зон было заикнулся о неисправном подфарнике, но от него отмахнулись.
Чернобородый сразу сел за руль.
Машина заскрежетала и замолкла. Это повторилось несколько раз. Так, подумал Зон. Это день невезения. Плакали мои денежки.
Чернобородый вылез из машины, брезгливо отряхнул брюки. Костюм у него был дорогой, это было ясно даже Зону, который отродясь не разбирался в красивой и дорогой одежде.
- Ай, отчего не починил? Не мог сам - друзей бы позвал, да? - Чернобородый скривился.
- Шаруль бело… - начал Зон, разведя руками. Он сказал это и успел понять, что сказал что-то лишнее. Перевод этой фразы, ставшей давно не фразой, а эпиграфом к его любимому роману, застрял у него в горле.
Потому что чернобородый стремительным движением ударил его ребром ладони в кадык.
Зон очнулся от нестерпимого холода. Он лежал на бетонном полу гаража, рядом с машиной.
Было темно, дверь покупатели заперли.
Ловушка захлопнулась - и было понятно, что его провели как лоха. Безумие последних дней прошло, и осталось тоскливое ожидание смерти.
Ясно было, что они его убьют. Непонятно только - за что.
Что им нужно - не старый же и ржавый автомобиль? Может быть - гараж? Но к чему столько мороки?
Зона трясло, он пополз к дверце и повис на ней обессиленно.
Добрый ржавый зверь впустил его в себя, и он упал на заднее сиденье. Зон содрал чехол и закутался в него. Боль понемногу ушла. Что делать, как спасаться - было по-прежнему непонятно.
Но он ощутил прилив силы.
"Слава Аллаху", - сказал он, и от этой фразы, что говорили герои детских фильмов, что он любил мальчиком, ему стало легче. Он повторил её несколько раз - иначе: "Аллах акбар", и увидел, как что-то меняется.
В это время покупатели переминались рядом с гаражом. Чернобородый отрывисто говорил с кем-то по мобильному. Приехавший с ним человек, пожилой, сухощавый, с белым шрамом на подбородке от удара кованым сапогом, смотрел на него с тревогой. Он догадывался, что что-то пошло не так, как планировалось, но не понимал - что именно. Ковер, проданный им когда-то русскому капитану и ставший теперь чехлом для сиденья машины, был совсем рядом, и сухощавому казалось, что достаточно просто протянуть руку, чтобы забрать его и исправить наконец совершенную полвека назад ошибку. Но чернобородый почему-то не спешил забирать драгоценность, ради которой они приехали в эту холодную, негостеприимную страну.
- Он знает, - убеждал чернобородый своего собеседника. - Он все знает. Это ловушка, муршид. Глупая девка ошиблась. Он говорит по-арабски, он давно всё понял про силу Знамени Пророка и предупредил своих...