Старенький "форд" прогрохотал по Вентура-авеню и сбавил ход. Мой брат дернул запасной тормоз, машина подпрыгнула и заглохла возле заведения с вывеской "Уголь и лед". Наверху, где располагалась контора, горел свет. Брат взбежал по ступенькам и толкнул дверь, но она оказалась на запоре. Тогда он заглянул в освещенное окно и увидел в комнате человека, который спал, сидя на стуле. Убедившись, что контора не пустует, брат принялся громко стучать. Через некоторое время дверь отворилась, и человек, появившийся на пороге, сказал:
- Вам чего?
- Пенсильванского угля, - сказал мой брат.
- Угля у нас никакого в этот сезон не бывает.
- Ну коли так, возьмем льда.
- Сколько вам нужно?
- Центов на десять, - сказал мой брат. Человек исчез и вернулся через минуту с бруском льда в холщовом мешочке.
- А найдется чем расколоть? - сказал мой брат.
- Найдется, конечно.
Человек спустился вниз и вручил нам мешочек. Брат мой вывалил брусок на подножку машины и, взяв у человека что-то вроде кайла, стал аккуратно колоть лед и кусочки его бросать на мокрую мешковину, в которую обернуты были бутылки.
Человек из конторы получил свои десять центов и вернулся к себе в комнату, к своему стулу. А мы завели машину и поехали дальше.
Около окружной больницы мы повернули на север. Светало. Небо было редкостной красоты, и больница выглядела как-то особенно грустно.
- Ты когда-нибудь попадал в эту больницу? - сказал мой брат.
- Да, - сказал я.
- А что у тебя было?
- Ничего. Я просто ходил туда навещать.
- Кого навещать?
- Кероба помнишь? - сказал я. - Ты был совсем еще мальчонка, когда он умер.
- Помню, - сказал он.
- Вот его я и навещал.
- А что у него было? - сказал мой брат.
- Т. Б., - сказал я.
- Ясно, - сказал мой брат, - Ну а какой он был вообще?
- Вообще отличный был парень, - сказал я. - Я обычно приносил ему виноград и персики. И еще инжир. Когда он умер, ему и сорока еще не было. А мне тогда было лет десять-одиннадцать.
Когда мы въехали в Кловис, солнце уже поднялось, и городок показался нам очень милым. Чтобы рассмотреть это местечко как следует, мы несколько раз проехались по его считанным улицам.
Людей на улицах не было ни души. Прибегнув опять к запасному тормозу, мой брат остановил машину около магазинчика.
- Не прогуляться ли нам по Кловису? - сказал он.
- И где-нибудь перекусить? - сказал я.
- Сколько у тебя денег? - сказал он.
- Доллар и еще мелочь, - сказал я.
- Можно, значит, и перекусить, если найдется где.
Мы вылезли из машины и пошли по главной улице. Городок был не бог весть каких размеров. Две-три довольно печального вида улочки, по сторонам их - печальный строй одноэтажных и двухэтажных деревянных домов, и кое-где печальные окна лавок, и такие же печальные двери и вывески, и печально глядящие сверху окна вторых этажей. И сразу за городком видны были виноградники. Словом, это было просто маленькое местечко в сельском краю, окруженное виноградниками, но повидать его ранним утром было очень приятно.
Солнце уже поднялось и даже начало припекать, а городок все еще не просыпался. Пройдясь по главной улице, мы нашли закусочную, но она, к сожалению, была закрыта.
- Ну что, - сказал мой брат, - подождем, пока откроется, или поедем дальше?
- Похоже, что ждать тут придется долго.
- И для чего они завели эту закусочную, не пойму. Посмотрел бы я на парня, которому пришло это в голову.
- Что за тип, как по-твоему? - сказал я.
- Да уж вряд ли симпатичный, - сказал мой брат. - На кой черт, интересно, завел он закусочную в городишке, где она явно никому не нужна?
- А может быть, она нужна ему самому. Может, он большой любитель поесть.
- Десять против одного, что ты угадал. Это маленький парнишка с большим аппетитом. Он ни минуты не хочет оставаться голодным. Он хочет, чтобы еда всегда была под рукой. Вот его и осенило устроить закусочную. В худшем случае он сам проглотит свою стряпню.
- Ладно, - сказал я, - с этим все ясно, так что не будем уж тут околачиваться.
Мы вернулись к своей колымаге, завели ее и поехали.
После Кловиса дорога потянулась среди холмов, покрытых пожелтелой, высохшей травкой. Но миль через десять мы увидели холм, на склоне которого росли деревья, и брат сказал, что это отличное место. Место действительно оказалось славное. Час уже был жаркий, а под деревьями стояла прохлада и трава в их тени была зеленая, свежая. Мы с братом съели по три сандвича с мясом, выпили по бутылке пива и, захватив с собой ружья и остатки еды, пошли прогуляться и чего-нибудь пострелять.
Мы шли около часа, и ничего такого не попадалось, во что бы стрельнуть, так что мой брат стрельнул из винтовки по бабочке и промазал.
- Вот видишь, - сказал он, - с прицелом что-то не то.
- Дай-ка мне винтовочку, - сказал я.
Я тоже стрельнул по бабочке и тоже промазал.
- Звук, однако, отличный, - сказал я.
- Звук какой полагается, - сказал брат.
- Где же, наконец, ручей? - сказал я.
- Какой еще ручей? - сказал брат.
- То есть как это, какой? - сказал я - Ручей, про который ты говорил утром.
- Не думаю, чтоб сейчас там была вода.
- А раз нет воды, какой же это ручей?
Тут брат неожиданно громыхнул из дробовика, и я увидел пустившегося наутек кролика.
- Видать, и у дробовика твоего прицел не в порядке.
- Нет, - сказал мой брат. - Просто я решил, пока целился, что не стоит убивать невинную тварь. В самом деле, какая мне с того-радость?
Два часа проходили мы, пока нашли наконец ручей. Кой-какая влага в нем все-таки сохранялась. Вода была застоявшаяся, с запашком, но мы все равно уселись возле нее на свежую травку и славно поговорили.
Брату хотелось что-нибудь еще узнать о нашем родственнике, который умер в окружной больнице, и я рассказал ему про Кероба, нашего дядю, а он мне рассказал о своем приятеле, о мальчике по имени Харлан Бич, который утонул в Томсоновом рву.
- Хороший был парень, - сказал мои брат.
Вокруг стояла чудная тишина. Я растянулся на земле и глядел в небо. Ну вот и прожито сколько-то сумасшедших лет. И сколько всего - с ума сойти! - за это время случилось. И снова теперь сентябрь, и так здесь приятно. Жарко, и все-таки очень приятно. Эта долина - мой дом, здесь я родился. Мой дом - эта земля, и это небо, и воздух. И эта жаркая погода тоже мой дом. И брат мой - частица моего дома. И то, о чем и как он говорит. И люди, про которых мы с ним вспоминаем. Глядя на свое небо, я вспомнил Нью-Йорк. С тех пор, как я жил там, не прошло еще и года, но мне казалось, что прошло и десять, и двадцать лет. Мне казалось даже, что я там и не жил никогда, что все это, наверное, мне просто приснилось. Приснился этакий долгий сон, в котором было сначала лето, потом - зима, сначала - духотища и сумасшедшие громады домов, и сумасшедшие подземки, и толпы людей, а потом - сумасшедший холод и снег и покинутое солнцем хмурое небо.
Брат говорил сперва по-английски, а я - мешая английский с армянским. Потом и он вроде меня заговорил так и этак. Ну и в конце концов мы оба перешли на армянский.
- Бедный Кероб, - сказал мой брат. - Бедный, бедный, бедный. Когда-то он тут ходил, теперь - не ходит.
И он соединил ладони тем жестом, каким армяне обычно дают понять, что, мол, теперь уже точка, было что-то и кончилось.
- Давай-ка пожуем что там у нас осталось, - сказал я.
- Давай, - сказал брат, - пожуем и повспоминаем.
Мы съели все сандвичи и двинулись потихоньку обратно - к машине, где у нас оставалось пиво.
Пострелять на обратном пути опять было не во что.
- А давай-ка посалютуем в честь покинувших этот мир, - предложил мой брат.
- Славная мысль!
Мы вскинули наши ружья дулами к небу.
- Умершим, - сказал мой брат, и мы, выстрелили.
Звук выстрела получился полубезумный, полутрагический.
- Керобу, - сказал я, и мы снова выстрелили.
- Харлану Бичу, - сказал мой брат, и последовал выстрел.
- Каждому, кто жил на этой земле и умер, - сказал мой брат, и мы оба выстрелили.
Звук от дробовика был в десять раз сильнее, чем от винтовки.
- Дай-ка мне на этот раз дробовик, - сказал я брату, и мы поменялись ружьями.
- Кому будет салют? - сказал он.
- Моему отцу, - сказал я и нажал на спуск. Отдача была сильнейшая.
- А теперь моему отцу, - сказал брат.
Мы выстрелили.
- Моей бабушке, - сказал я.
- И моей бабушке, - сказал брат.
- Григорию Просветителю, - сказал я.
- Петросу Дуряну, - сказал брат.
- Раффи, - сказал я.
Мы прошли еще немного, остановились и снова стали называть имена и стрелять.
- Андранику, - сказал мой брат.
- Хечо, - сказал я.
- Бедный Хечо, - сказал мой брат по-армянски.
- Мураду, - сказал я.