- Это мало, - кричал дядя. - Я хочу пять долларов за ящик, и ни цента меньше.
- Их не берут и по доллару за ящик, - кричал д’Агостино.
- Почему не берут? - кричал дядя.
- Люди не знают, что это такое, - кричал д’Агостино.
- Что же вы за делец, в таком случае? - кричал дядя. - Это гранаты. Я хочу по пять долларов за ящик.
- Я не могу их продать, - кричал торговец. - Я сам съел один гранат и не нахожу в них ничего замечательного.
- Вы с ума сошли, - кричал дядя. - Нет во всем мире других таких фруктов, как гранаты. Пять долларов ящик - да это ведь даром.
- А что с ними прикажете делать? - кричал д’Агостино. - Я не могу их продать. Они мне ни к чему.
- Понимаю - просипел дядя. - Отправьте их обратно срочным грузом.
Телефонный вызов стоил дяде семнадцать долларов.
Итак, одиннадцать ящиков вернулись обратно.
Почти все гранаты мы с дядей съели сами.
На следующий год дядя не мог уже больше платить за землю. Он вернул бумаги человеку, который продал ему участок. Я был в это время в конторе.
- Мистер Гриффит, - сказал дядя. - Я вынужден вернуть вам вашу собственность, но хочу попросить вас об одном одолжении. Двадцать акров я засадил гранатовыми деревьями и был бы вам очень признателен, если бы вы позволили мне приглядывать за ними.
- Приглядывать за ними? - сказал мистер Гриффит. - Чего ради?
Дядя пытался ему объяснить, но не мог. Слишком трудно что-нибудь втолковать человеку, если он вам не сочувствует.
И вот дядя потерял и землю, и деревья.
Года три спустя мы с дядей съездили туда на машине и прошли в гранатовую рощу. Все деревья погибли. Почва снова заросла кактусами и колючими кустарниками. Если не считать маленьких мертвых гранатовых деревьев, все здесь было в точности так, как всегда, с первых дней сотворения мира.
Мы прошлись по гранатовой роще и вернулись к машине.
Сели в машину и поехали обратно в город.
Мы ничего не сказали друг другу, потому что у нас было слишком много что сказать, но слов для этого не было.
Он, можно сказать, наш будущий поэт
В ту пору, когда я был четырнадцатым по успеваемости учеником из пятнадцати в моем третьем классе, Совет попечителей Эмерсоновской школы как-то на досуге надумал обсудить наши дела.
Случилось это давным-давно.
Лет мне было около девяти или, самое большее, десяти, и характера я был на редкость покладистого.
В те дни Совет попечителей обычно не поднимал особенного шума по поводу детишек захолустного городка, и если кто-то из них казался, скажем, туповатым, то Совет считал это в порядке вещей и ничего не предпринимал.
Правда, к нам захаживали время от времени священники из пресвитерианской церкви и, вглядываясь в море ребячьих лиц, обращались к учащимся с такими словами: "Вы - будущие лидеры Америки, будущие капитаны ее индустрии, будущие государственные мужи и, можно сказать, будущие поэты". Подобные беседы неизменно доставляли мне удовольствие, потому что я любил воображать своих дружков, таких, как Джимми Вольта или Фрэнки Суза, в роли будущих капитанов индустрии.
Я знал их как облупленных.
Они здорово играли в бейсбол, но были от природы круглыми дураками, или, выражаясь более научным языком стопроцентными кретинами - здоровыми, сильными и жизнерадостными. Представить себе, что они разовьются в капитанов индустрии, было невозможно, да они ими и не стали. Если спросили бы их самих, кем они хотят стать, они ответили бы, нисколько не покривив душой: "Не знаю. Наверно, никем".
Но вообще-то наш Попечительский Совет не питал столь возвышенных надежд относительно тех юных сорванцов, которых он стремился лишь обучить чтению и письму.
Тем не менее в один прекрасный день, как я уже говорил, Совет надумал обсудить на досуге наши дела и в результате семичасовых размышлений пришел к выводу, что необходимо подвергнуть всех учеников бесплатных средних школ тщательному медицинскому обследованию, с тем чтобы по возможности разгадать тайну воистину поразительного здоровья юных обитателей трущоб. Ведь если верить документальным данным, многократно публиковавшимся и сведенным в таблицы, то у каждого из жителей моего квартала должна была быть голова неправильной формы, впалая грудь, искривленный позвоночник и глухой голос, у каждого должна была наблюдаться вялость, расстройство нервной системы и еще шесть или семь других менее тяжелых органических дефектов.
Однако любой из учителей бесплатных средних школ знал, что у этих сорванцов головы были безукоризненно правильной формы, грудь колесом, отличная осанка и громкие голоса, и если они от чего-нибудь и страдали, то разве лишь от избытка энергии и постоянного зуда выкинуть очередной фокус.
Одним словом, что-то тут было не то.
Совет попечителей решил выяснить, в чем же тут дело.
И он выяснил.
Многократно публиковавшиеся и сведенные в таблицы документальные данные оказались ошибочными.
Тогда-то как раз я и узнал впервые, с радостью и негодованием, что я - будущий поэт. Помню, как вместе с шестьюстами другими будущими государственными мужами я предстал однажды в полдень перед комиссией в актовом зале и как старенькая мисс Огилви своим ясным истеричным сопрано пропела мое имя.
Настал мой черед подняться по семнадцати ступенькам на сцену, выйти на середину, раздеться до пояса, сделать вдох-выдох и дать себя обмерить с ног до головы.
На какой-то момент я растерялся, не зная, что делать, но тут же во мне родилось неодолимое желание показать им, на что я способен, и я так и поступил, к смятению и ужасу всего Попечительского Совета, трех престарелых докторов, полудюжины медицинских сестер и шестисот будущих капитанов индустрии.
Вместо того, чтобы подняться по семнадцати ступенькам, я взял и прыгнул на сцену.
Помню, что старенькая мисс Огилви, обернувшись к школьному инспектору м-ру Рикенбекеру, с опаской прошептала: "Это Гарогланян. Он, можно сказать, наш будущий поэт".
М-р Рикенбекер бросил на меня быстрый взгляд и сказал:
- Вижу. А на кого он так зол?
- На общество, - сказала мисс Огилви.
- Я тоже зол на общество, - сказал м-р Рикенбекер. - Но бьюсь об заклад, что пригнуть так не смогу. И хватит об этом.
Тем временем я скинул рубаху и предстал перед комиссией по пояс голый, с темнеющими на груди волосами.
- Видите? - сказала мисс Огилви. - Писатель.
- Вдыхай, - сказал м-р Рикенбекер.
- Сколько времени? - спросил я.
- Сколько выдержишь, - сказал м-р Рикенбекер.
Я начал вдох. Прошло четыре минуты, а я все еще вдыхал. Члены комиссии, естественно, были несколько озадачены. Они даже устроили небольшое совещание, пока я продолжал вдыхать. После двухминутных дебатов было принято решение просить меня остановиться. Мисс Огилви объяснила, что если они не попросят меня об этом, то скорей всего я буду вдыхать до вечера.
- На сегодня хватит, - сказал м-р Рикенбекер.
- Уже? - сказал я. - Но я еще и не начинал.
- Теперь выдыхай, - сказал он.
- Сколько времени? - спросил я.
- Господи! - только и промолвил м-р Рикенбекер.
- Лучше ответьте ему, - сказала мисс Огилви, - а то он будет выдыхать до вечера.
- Три-четыре минуты, - сказал м-р Рикенбекер.
Я выдыхал четыре, пока меня не попросили одеться и уходить.
- Ну как? - спросил я у комиссии. - Все в порядке?
- Не будем больше об этом, - сказал м-р. Рикенбекер. - Пожалуйста, уходи.
На следующий год наш Попечительский Совет окончательно решил не прибегать больше к медицинским обследованиям. Все было хорошо, пока обследованию подвергали будущих капитанов индустрии и будущих государственных мужей, но когда настала очередь будущих поэтов, дело пошло вкривь и вкось, все потеряли голову, и никто уже не знал, ни что делать дальше, ни что обо всем этом думать.
Пятидесятирядовый пробег
Мне было двенадцать лет в тот год, когда пришло письмо из Нью-Йорка, после которого я решил стать самым сильным человеком в округе. Письмо это было от моего друга Лайонела Стронгфорта. Незадолго до этого я вырезал купон из журнала "Смелые мореплаватели", подписал его, вложил в конверт и отослал по почте мистеру Стронгфорту. Он ответил мне сразу же. С увлечением, доходившим до неподдельного восторга, он писал, что я, мол, несомненно, человек исключительного ума, что во мне заложены исполинские возможности и что, в отличие от обычных, заурядных людей, болтунов и фантазеров, из меня со временем выйдет какая-нибудь знаменитость.
Его мнение обо мне мало чем отличалось от моего собственного. Мне было очень приятно получить столь красноречивое подтверждение моих мыслей, в особенности из Нью-Йорка, да еще от человека, обладающего самой-широкой грудной клеткой в мире.
К письму было приложено несколько фотографий мистера Стронгфорта, весь костюм которого состоял из куска леопардовой шкуры. Это был огромный детина, а ведь когда-то, по его словам, он был тщедушным. Он был весь с головы до ног покрыт тугими мускулами и, наверное, мог бы поднять автомобиль типа "форда" 1920 года и опрокинуть его вверх колесами.
Было честью иметь его своим другом.
Но вот беда - у меня не хватало денег. Не помню, сколько именно набралось бы у меня к началу нашего знакомства, но это была сумма, о которой и говорить не стоило. Горя желанием отблагодарить мистера Стронгфорта за его восторги, я в то же время не знал, в каких словах объяснить ему свое безденежье, чтобы при этом сразу же не оказаться в его глазах болтуном и фантазером.