Одно только удивляло Митеньку: третий том "Божественной Комедии", на обложке которого было написано "Paradiso", был заколочен гвоздем. Толстым четырехгранным гвоздем, какими когда-то закрепляли на крышах дранку. Почему владелец книги заколотил гвоздем именно третий том, как заколачивают дверь заброшенного дома, - это было непонятно. Что заставило его закрыть, запретить себе вход в рай?
Митенька попытался представить, как однажды вечером доктор - волнистые волосы, чеховское пенсне, аккуратная бородка - высыпал на стол гвозди, выбрал вот этот, крепкий, четырехгранный, взвесил в руке молоток, открыл "Рай", сжал гвоздь двумя пальцами, стиснул зубы и ударил по шляпке. Гвоздь подпрыгнул. Тогда он с силой вдавил острие гвоздя в бумагу, прищурился, задержал дыхание и снова ударил. Гвоздь вошел в бумагу. Теперь он хорошо держался. Точными и сильными ударами - раз! два! три! - доктор вогнал гвоздь в толщу книги по самую шляпку, пробив "Рай" насквозь.
Раз, два, три…
Но почему? Что произошло? И когда он это сделал? Когда осознал всю бессмысленность своей чеховской жизни или после того, как установил, что уровень сахара в крови его пациентов резко упал, как у человека перед казнью?
Тогда-то Митенька и дал себе слово выучить итальянский, чтобы прочесть "Божественную Комедию" в оригинале, и купил самоучитель. Он мечтал о том дне, когда уедет в Москву, снимет комнату, останется один, плеснет в стакан ароматного рома, закурит сигару, откроет Данте, и жизнь станет иной, совсем иной. Багрово-черные цвета Ада, под которыми он жил столько лет, сменятся мягкими жемчужно-серыми красками Чистилища, а потом вспыхнут, разгорятся и осветят его жизнь сапфиром и золотом Рая - он заслужил, заслужил это! Все горбатые и рыжие заслуживают этого, а Митенька - особенно!..
Он боялся задумываться всерьез о будущем. Этот страх мучил его с того дня, когда он впервые столкнулся с нищим. Это был старик в ржавом пальто до колен и в перчатках без пальцев. Он подошел к пятилетнему Митеньке, который ждал мать у магазина, потрогал его горб и сказал: "С этим не пропадешь, парень: горбатым хорошо подают на счастье".
Из машины, остановившейся у тротуара, вышла толстая красивая женщина, за нею девочка, и тут вдруг старик схватил Митеньку за руку, скорчил гримасу и проговорил униженно: "Помогите, пожалуйста, на лечение ребенка".
Женщина достала деньги, передала девочке, которая протянула купюру Митеньке, глядя на него в упор. У нее было чистое круглое лицо, маленькие глаза и беспокойные губы. Митенька спрятал правую руку за спину и попытался вырваться, но старик держал его крепко.
В этот миг из магазина вышла мать. Она закричала. Старик выхватил у девочки деньги и скрылся в толпе. Девочка по-прежнему не сводила взгляда с Митеньки. Мать попыталась объяснить красивой толстухе, что это недоразумение, но та сказала басом: "Стыд какой", и тут Митенька заплакал. Он зарыдал в голос, топая ногами, мать схватила его за руку и потащила прочь, истерически выкрикивая: "Никогда - слышишь? - никогда не попрошайничай! Ты не нищий! Ты не нищий!.." Он пытался вставить слово, но мать не желала слушать, продолжая выкрикивать: "Никогда! Никогда! Никогда!.."
Еще долго он весь сжимался, когда на улице к нему обращались незнакомые люди: они могли принять его за попрошайку и протянуть деньги. Или сказать: "Стыд какой". Или: "Никогда! Никогда! Никогда!" Его преследовал запах падали, исходивший от старика в ржавом пальто, и взгляд девочки с чистым круглым лицом, державшей в протянутой руке купюру.
Митенька боялся стать нищим и еще сильнее возненавидел свой горб. На самом деле он боялся будущего, такого же неустранимого, как его горб.
Возвращаясь из Москвы на маршрутке, Ольга Подлупаева попала в аварию и сломала позвоночник в двух местах. Она перенесла две операции и через полтора месяца вернулась домой на носилках.
Ольге было тридцать семь, когда это случилось, ее сыну - четырнадцать.
В первый же вечер Ольга попросила, чтобы сын посидел с ней. Она спросила его об уроках, об учителях и школьных друзьях, Митенька что-то промямлил, а потом они замолчали, не зная, о чем бы еще поговорить. Чтобы как-то преодолеть тягостное молчание, Митенька стал рассказывать о только что прочитанном романе "Повелитель мух". Мать слушала внимательно, а когда сын замолчал, призналась:
- А я ведь даже "Анну Каренину" никогда не читала. "Войну и мир" читала, а "Каренину" - нет.
- У нас есть, - сказал Митенька. - Принести?
- Руки, - сказала мать. - Не могу.
Она шевелила пальцами, но и только: руки ее не слушались.
- Хорошо, - сказал Митенька. - Я почитаю, если хочешь.
Теперь они не мучились, чтобы найти тему для разговора. Митенька читал вслух "Анну Каренину", мать - слушала. Следующей книгой стали "Братья Карамазовы", потом взялись за "Идиота". Через несколько месяцев она спросила, что он читает сам, для себя, и Митенька признался. Мать попросила почитать ей "Божественную Комедию" - по-итальянски, с переводом.
Она вбила себе в голову, что не умрет, пока не отзвучат последние строки "Комедии". Всякий раз, когда Митенька закрывал книгу, мать спрашивала, сколько он сегодня прочел. "Три тысячи сто сорок", - отвечал Митенька. Она удовлетворенно вздыхала: значит, ей осталось прожить еще одиннадцать тысяч семьдесят одну строку. Это хорошо, это много.
По правде говоря, Митеньке были неинтересны все эти богословские штучки, темные намеки, все эти гвельфы и гибеллины, населявшие "Комедию". И потом, искать любовь во всех этих ледяных ямах и огненных щелях, где кипит грех и беснуется порок, - затея странная: в сердце зла может выжить только само зло.
Странная книга. Странный человек этот Данте, который стал третьим в их компании: мертвый поэт, умирающая мать и ее сын.
Однажды мать смутила Митеньку неожиданным вопросом:
- Ты меня любишь?
Он растерялся, забормотал что-то маловразумительное, мать с улыбкой покачала головой - забудь, и он поспешно уткнулся в книгу.
Каждый день он читал ей вслух, вдыхая запахи ее умирающего тела. Ее лицо распухло, язык слушался все хуже, и часто только тонкое посвистывание, вырывавшееся из горла, говорило о том, что она все еще жива. Незадолго до смерти у нее случился очередной инсульт, правый глаз больше не открывался, язык совсем перестал слушаться.
Каждый день она просила принести ей зеркало и подолгу разглядывала свое лицо, пытаясь угадать, как она будет выглядеть мертвой. За полчаса до смерти она отложила зеркало и прошептала: "Ну вот".
Мать не дожила до последней строчки - l’amor che move il sole e l’altre stelle, "любовь, что движет солнца и светила". Она прожила девять тысяч четыреста двенадцать строк и умерла за три строки до выхода из "Чистилища", не дожив до финала "Божественной Комедии" четырех тысяч семисот девяноста девяти строк.
Ей было сорок, когда она умерла, а ее сыну - семнадцать.
Они еще не добрались до ледяного озера Коцит на дне ада, как Митенька влюбился. Причем влюбился сразу в девочку и в мальчика: ее звали Дашей Бравицкой, Дафой, а его - Андреем Ивановым-Ивинским, Князем.
Даша была новенькой в классе. Она шепелявила, поэтому ее прозвали Дафой: "Дафа ела кафу". Длинные вьющиеся волосы, ниспадавшие черными блестящими волнами на плечи и спину, огромные глаза, приплюснутый нос, тонкие губы и волевой подбородок. В лице ее было что-то азиатское. За нею тянулся шлейф слухов: она жила в Барнауле, там произошла какая-то темная история, в нее влюбился то ли отчим, то ли друг семьи, он ее, кажется, изнасиловал, в общем, что-то между ними было, его посадили, а Дашу мать увезла от греха подальше…
Они оказались соседями. Вскоре ее мать - толстая одышливая женщина в лиловом парике - пришла в гости к Гаване. Митенька слышал, как соседка под водочку жаловалась Гаване на дочь: "Она говорит: я жертва, а жертва всегда будет искать палача. Я ей говорю: ты дура и кончишь в психушке. А она: некоторым это нравится. Некоторым! Выйти замуж, нарожать детей, жить как все - это, видите ли, пошлость! Да пошлость для некоторых - единственное спасение!"
Иногда Митенька провожал Дафу после школы до дома. Он замечал, какими взглядами провожали ее мужчины, и потихоньку страдал от ревности. Поговаривали, что сожитель ее матери - сержант милиции Миша Жилинский, огромный зверь по прозвищу Жила, живет с нею лишь потому, что женщина пообещала ему дочь в жены. Но Дафа ничего про это никому не рассказывала.
Однажды она пригласила Митеньку к себе и показала картину. На ней Дафа была изображена обнаженной. Она лежала на маленькой поляне в мрачном лесу, израненная, испятнанная кровью, окруженная змеями, ящерицами, жабами, и сама была похожа на змею. Прекрасная, порочная, опасная, обреченная, с презрительной и жалкой улыбкой на губах. Юная роковая женщина с неразвитой грудью. Издали, из-за деревьев, за нею наблюдали остроголовые клюворылые существа с ядовитыми желтыми глазами. Каждая деталь была выписана с какой-то болезненной тщательностью - картину хотелось даже не разглядывать, а исследовать с лупой…
- Эту картину написал он, - сказала Дафа. - Он был художником и понимал меня как никто. Понимаешь?
Закурила и, откинувшись на спинку кресла, томно прикрыла глаза.
Картина была верхом пошлости и похоти, вот это Митенька понимал, точнее, чувствовал, но еще он чувствовал, что за этой пошлостью и похотью открывалась какая-то грязная бездна, из которой веет безысходной ледяной тоской.
Впрочем, вряд ли Дафа имела в виду это, задавая свой томный вопрос.
На прощание она вдруг поцеловала его почти что в губы, и домой Митенька вернулся в полубессмысленном состоянии.