- Вы, сколько я знаю, сегодня утром выписываетесь. С учетом этого, я намерен закрыть глаза на ваше поведение, - вздох студенческого облегчения, - если говорить напрямик, через несколько недель вы все равно уже будете мертвы, при вашем-то пристрастии к наркотикам, но как бы там ни было, обратно я вас в это отделение не приму.
Послышался бормоток несогласия - не ради таких поступков намеревались собирались посвятить себя ремеслу целителей юные Гиппократы, - к тому же они, в отличие от их консультанта, не считали массовое принудительное оскопление гомосексуалистов и наркоманов наилучшим средством борьбы с эпидемией СПИДа. Однако волновались они напрасно, Уоттон всего лишь принял позу еще более театральную. "В таком случае, вы обрекаете меня на Лондонскую клинику, а смерть в ней, боюсь, окажется мне не по средствам".
- Можете умирать, где вам нравится, лишь бы не в моем отделении для больных СПИДом.
- Ну еще бы, не будем же мы портить вам статистику, верно? Хотя вы не возражали бы и против смерти всех ваших пациентов, лишь бы сто процентов их умерли послушными, кающимися и одуревшими именно от вашего морфия.
- Что это, черт возьми, значит, любезный? - лицо Спиттала начало приобретать неприятный, лиловато-бордовый оттенок. - Здесь вам не ресторан, в который можно приходить со своей бутылкой.
- Ну уж да уж, еще как можно, - всхрапнул Уоттон, - только за откупоривание их вы дерете грабительскую цену.
- Вы намекаете на то, - Спиттал уже шипел от еле сдерживаемого возмущения, - что давали взятки моему персоналу?
Однако Уоттон, явно взбодренный это непривлекательной перепалкой, предпочел промолчать, предоставив пережившему окончательную метаморфозу Спитталу хватать, будто выброшенная на берег рыба, воздух ртом.
- По-моему, - произнес здраво оценивший сдвиг в расстановке сил Гэвин, - вы не вправе говорить пациенту, что его не примут обратно.
- Что?!
- Его придется принять, иначе он попадет в больницу Святой Марии и всем там расскажет о том, что здесь произошло.
- Вот только не надо, черт побери, указывать мне, что я вправе делать в моем отделении, а что не вправе!
Уоттон с большим удовлетворением следил за развитием конфликта. "Когда в целителях согласья нет, - задумчиво произнес он, - дело пациента идет на лад". Он мог бы сказать по этому поводу еще многое, но тут появился Бэз, покивавший ему из коридора стриженной головой. "А! - воскликнул Уоттон. - Похоже, за мной приехали."
Спиттал, увидевший в этом возможность спасти свой престиж, распрямился в полный рост и покинул палату. Небольшое стадо будущих врачей послушно затрусило за ним.
- Ты пришел, чтобы забрать меня, ха-ха, хо-хо, хи-хи? - спросил Уоттон Бэза, как только все они удалились.
- Да, я позвонил утром Нетопырке и она попросила меня - у нее семинар в университете. Съездил в Челси и пригнал сюда "Яг", он ждет нас снаружи.
- Что же, тогда давай уматывать, - Уоттон принялся перегружать наркотики и сигареты из прикроватного шкафчика в преувеличенных размеров сумку для умывальных принадлежностей. - Моя жена - доктор гораздо лучший, чем вся эта шатия.
- До, но, правда, она доктор исторических наук, - подбросил требуемую реплику Бэз, помогая Уоттону выбраться из постели.
- Тоже верно, однако современная медицина, похоже, не способна избавить нас ни от смерти, ни от вульгарности.
Десять лет для колесных колпаков срок долгий и три из "ягуаровых" его не пережили. Торчавшие наружу болты сообщали машине конструктивистское обличье, как если бы некое увлекающееся механикой дитя могло в любой миг сорвать ее с дороги и липкими пальчиками снять колеса. Возможно, это же самое дитя уже успело поиграть с "Ягом" в песочнице, поскольку автомобиль, некогда просто неухоженный, был теперь попросту грязен, покрыт не только брызгами птичьего помета, но и другими окаменевшими фекалиями. Завистливое, инфантильное существо (хотя кому, собственно, оно завидовало - воображаемое это дитя?) испещрило один из боков "Ягуара" некими значками и символами, продрав долгие полосы в краске. Внутри машины протекшие над обшивкой десять лет также отложили несколько новых наносных слоев. Бедный "Яг", бывший когда-то такой же уверенной гордостью своей эпохи, как дородный эдвардианский джентльмен с дробовиком, стоящий за грудой настрелянной дичи, - своей, застрял теперь у "Дорчестера", на светофоре Парк-лейн (светофоре, которого в 1981-м не существовало), окаймленный со всех сторон более коробчатыми, более гладкими, более модульными машинами. Как будто дешевый, расфуфыренный мафиози затесался на фазанью охоту.
Но, по крайности, сам Уоттон, хоть и истощенный, все еще щеголял твидовой тройкой, пусть даже справляться с управлением машиной ему было нынче не по силам. "Сегодня вечером ты увидишь его" - сообщил он с переднего пассажирского сиденья своему водителю.
- Сегодня? - имени Бэзу не потребовалось.
- Ну да, вместе со всей старой шарагой - Фертиком, Кемпбеллом, Джейн Нарборо… Мы вроде как будем праздновать мое возвращение домой, однако и ты можешь присоединиться к нам…
- Я… я не знаю.
- Да брось, Бэз, ты же говорил, что хочешь попросить его об услуге. Кроме того, уверен, тебе будет интересно увидеть его в нынешних проявлениях.
- И каковы же они? - на светофоре вспыхнул оранжевый свет; Бэз стронул машину с места и, со смехотворной осторожностью доведя дорогостоящую рухлядь до Гайд-Парк-Корнер, поворотил на Найтсбридж.
- Кто возьмется сказать? - ответил Уоттон. - Поздние восьмидесятые были для Дориана порой настоящего расцвета, лепестки его трепетали под ветерками, дувшими в то жаркое, жаркое лето любви. Он столь всеприемлющ, что новая напыщенность этой эры пришлась ему в самую пору. Он трепался по мобильным телефонам, носил бейсболки козырьком назад, поддразнивал тинейджеров и горстями поедал "экстази". Надо отдать Дориану должное, Бэз, он с обычным своим легкомыслием возложил на себя потные путы современности, подвергаясь точно такому же риску, что и его импульсивные сотоварищи. Уверен, он даже стал отзываться на кличку "Дор", внушая им мысль, будто родился он в Мейдстоуне, а юность провел под плексигласовым автомобильным навесом. Точно такое же дитя лондонской периферии, как и они.
- Он рассказывал мне о дьявольских ночах в натриевом сверкании фонарей Оксфордской кольцевой. Вместе с ватагой молодцов в футболках он переминался во дворах заправочных станций, поджидая дурня, который оставит ключ в замке зажигания. Потом спринтерский бросок, недолгая возня, визг покрышек, и они исчезали, оставив прежнего идиотического владельца машины хрипло орать им вслед. Они наматывали сотни миль, объезжая Мидлендс - от полей, полных фальшивых фламинго, до балаганов безумия, и на всем пути их сопровождал топот, и трепет, и тумканье техно.
- Ах, Бэз, мы оба родились слишком рано, n’est-ce pas? Ведь и мы тоже могли проплывать среди тел тысяч потных юнцов, синхронно колеблющихся подобно побегам водорослей под поверхностью моря, состоящего из феромонов и пота. Мы тоже могли, как Дориан, кружить в слитной мандале плоти и пот искрился бы на наших лбах, точно сперма индуистского бога! - Уоттон завершил это риторическое витийство тем, что воткнул между тонких губ тонкую сигарету.
К его удивлению, Бэз сказал:
- Дай и мне одну, Генри.
- Что? Я полагал, ты больше не куришь.
- Ну, возможно, мне требуется хотя бы одно дешевое удовольствие.
- В этих сигаретах ничего дешевого нет, Бэз; это монопольная собственность турецкого государства, самый дорогой в нравственном отношении табак мира. Каждый раз, как ты раскуриваешь одну из них, погибает очередной курд.
- Однако я отвлекся. Дориан в совершенстве подходил для этого готового культа юности с его завершающим тысячелетие коктейлем из стимулирующих наркотиков и танцевальной музыки. Как он скакал, как ластился, совершенная кошка в гуще колен… Он стал настолько своим на этой "сцене", что прочие ее насельники вообразили, будто других у него и нет. Но таковы уж отшлифованные бриллианты, вроде Дориана; каждое лицо, которое они показывают миру, это лишь еще одна их грань. Представь себе, Бэз, как он возлежит на смятом пуховом одеяле в родительской спальне дома, стоящего в конце какого-нибудь тупика в Барратте, лежит, обвитый гирляндами подростковой плоти. И кто осудил бы его за это, когда, в конце-то концов, юность столь падка до фрикций.
Они опять стояли на светофоре, на сей раз у "Харродса", этого вертикального вавилонского базара. Бэз смотрел в косные глаза манекена, затиснутого в тысячефунтовый тубус от Версаче. Негнущиеся пальцы манекена манили его, зазывая за листовое стекло. Он повернулся к Уоттону, вернул ему пачку сигарет, взял собственными негнущимися пальцами зажигалку. Закуривая, он изо всех сил старался не думать о том, что подносит зажженный запал к своей взрывчатой натуре. "Ты хочешь сказать, Генри, - Бэз сосредоточился на теме их разговора, хотя дым сигареты вызывал у него ощущение разведенного во рту костра, и вдохнуть этот дым он не решался, - что никто из этой ребятни не видел в нем ничего странного - все-таки, мужчина под тридцать, а лезет к ним в ширинки".