Но еще лучше были, сколько раз их ни повторяй, представления в ванной. Шерон включала там свет; Цукерман оставался в темной гостиной у раскрытой двери ведущего к ванной комнате коридора. Шерон раздевалась - медленно, ритмично, прямо как профессионалка на сцене, а Цукерман зачарованно смотрел… Нет, это больше походило на телевизионное шоу. Оставшись практически без ничего, мисс Щацки (возбуждая Натана до чрезвычайности) погружала в себя что-нибудь, заменяющее на время "его великолепный член": ручку пластмассовой расчески, длинный узкий хоботок резиновой клизмы, что попало. Таков был сценарий "филадельфийских игр", как именовались шоу на их специальном, рассчитанном на двоих языке. Однажды в дело пошел даже предусмотрительно купленный кабачок цуккини. Осчастливленный зеленый овощ глубоко уходил внутрь, а затем почти целиком вновь оказывался снаружи, и снова уходил, и опять появлялся во всей красе перед взором завороженного Цукермана, сидящего во мраке гостиной. Принцесса зипперов, пристроившись с широко расставленными ногами на краю ванны, с бесшабашным азартом отдавалась кабачку, и на Натана накатывало не возбуждение даже, а какое-то странное, таинственное, сверхчувственное состояние, которого он не испытывал никогда в жизни (включая и предшествующие реинкарнации). Почти теряя самоконтроль, он все же отметил, что смотрит на подвижный кабачок с той же оцепенелой сосредоточенностью, с какой Шерон, пробравшись ночью к нему в комнату, глядела на обнаженный "великолепный член", растущий на глазах. Кабачок движется, движется, а она что-то шепчет сквозь стиснутые зубы. Что, Шерон? "Я хочу быть твоей шлюхой". Это было уже сверх сценария. Тем временем на террасе ее мать рассказывала его матери, как обворожительна Шерон в свежекупленном зимнем пальто.
Когда позже он попытался разобраться с "проблемой мисс Щацки", вывод оказался проще выеденного яйца. Да и раньше все было ясно, просто тогда его это не занимало. Шерон ненавидела отца. Первоначальной причиной ненависти (так, во всяком случае, считала она сама) была отвратительная фамилия, которую король зипперов категорически отказывался менять. Много лет назад, когда Шерон была еще совсем ребенком, братья Щацки (все пятеро) собрались на семейное совещание: что делать с фамилией, не очень-то подходящей для бизнеса? Четверо решили впредь именоваться Шедли, но отец сказал: как бы не так. "Я своего имени не стыжусь, - заявил он и покинул высокое собрание. - Моя фамилия - это моя фамилия, а мой бизнес - это мой бизнес. Шедли - еще чего!" "У твоего отца были свои резоны", - говорил Натан. "Ну, и что это меняет?" - спрашивала Шерон. Ведь отвратная же фамилия! Даже произнести противно. Щацки-блядски. Как девушке жить с такой? Кузина Синди - Шедли, кузина Руфи - Шедли, и только она одна до сих пор - Щацки! "Оставь, ради бога, - отмахивался отец. - Это моя торговая марка. Эла Щацки, короля зипперов, знают повсюду. А кто такой Эл Шедли? Никто и звать никак. Уж во всяком случае, не король зипперов". Между прочим, говоря откровенно, "король зипперов" тоже звучит отвратительно, уж во всяком случае не лучше, чем "Эл Щацки". Щацки-мудацки. А может быть, еще и погаже. В четырнадцать лет хочется иметь отца с нормальной фамилией; девушке в четырнадцать лет хочется носить нормальную фамилию; и пусть он знает, что, достигнув совершеннолетия, она наймет адвоката и пойдет в окружной суд, и у нее будет новая нормальная фамилия. "Конечно же будет, и окружной суд здесь абсолютно ни при чем. Знаешь, как это случается со всеми такими милашками? Ты выйдешь замуж, а я стану плакать на твоей свадьбе от счастья - хотя бы потому, что больше не буду нести ответственности за твою фамилию". В таком духе и стиле - и так далее, и тому подобное - они пикировались год за годом, пока длился период отрочества Шерон, который, кстати, так еще и не закончился. "Щацки, Щацки, Щацки! - горько твердила она Цукерману. - Прошедшее время от "шицки", вот что такое Щацки! Ну почему бы ему ее не сменить? Упрям, как осел!"
В упорных размышлениях о качествах и сути своего семейного имени Шерон демонстрировала совершенно необыкновенную для нее интеллектуальную живость и даже филологическую хватку. Это получалось как-то само собой; в других вопросах ничего подобного не наблюдалось. По правде говоря, в промежутках между "филадельфийскими" и другими играми того же пошиба Шерон была невообразимо, смертельно скучна. Она не знала буквально ничего буквально ни о чем. Она не имела понятия ни о дифтонгах, ни о носовых; когда он однажды упомянул про Мелвилла, она спросила, в защите или нападении играет этот парень. Ее "о" звучало с таким ужасающим филадельфийском прононсом, какой можно было услышать разве что от последнего извозчика - да и то лет тридцать назад. Если Натан подшучивал над этим, она разводила руками и возводила очи горе: где уж нам, малым сим, до вашей изысканности и возвышенности. Легко представить, каково приходилось Цукерману - Цукерману, общепризнанному Х.-Л. Менкену Басса, чьи журнальные статьи о просчетах в работе администрации и студенческого самоуправления, исполненные самого свирепого остроумия, мисс Бенсон сравнивала с памфлетами Джонатана Свифта! Разве можно привезти Шерон в Басс и познакомить с Керолайн? Мисс Щацки тут же пустится в свои бесконечные и бессмысленные байки о приятелях и подружках. Хоть уши затыкай от тоски. При этом Шерон практически никогда не доводила начатую фразу до логического конца, от чего Цукерман впадал в тихое бешенство. Впрочем, и фраз толком не было: жвачка из отрывочных мыслей, кое-как склеенная всеми этими "знаете", "ну вот", "то есть". "Было что надо!", "Было клево!", "Было классно!" - последний вербализированный эмоциональный всплеск относился обычно к таким уж вовсе из ряда вон выходящим событиям, как, например, школьная экскурсия в Атлантик-Сити позапрошлым летом. Тогда ей было пятнадцать.
Невоспитанная, инфантильная, невежественная и в невежестве своем упорная, начисто лишенная способности взглянуть на себя со стороны, она ничем не походила на героинь привлекавшей его прозы; над письменным столом Цукермана-выпускника красовалась в Бассе фотография Вирджинии Вулф. После лихорадочного безумного месяца, проведенного с Шерон, он отправился на курсы, испытывая тайное облегчение от разлуки с принцессой зипперов, с этим взрослым младенцем Эла и Минны Щацки, но в глубине души жаждал новой встречи. Двойственное чувство. Она была рабыней, но и он был рабом, испытывающим поистине танталовы муки, ибо не мог взять всего, что она могла дать. Она была бесподобна в любви, но о какой любви может идти речь между ней, устремленной в постель, и им, устремленным к высоким созданиям великой литературы? Так он думал; так он думал до того самого дня, когда получил винтовку Ml, - и тогда понял, что ему жизненно необходимо всё.
"Я люблю твой член, - неслось из трубки сквозь сопли и вопли, - знал бы ты, как здорово мне его не хватает. О, Натан, я сейчас трогаю себя, сам знаешь где, я залезаю все глубже и глубже, о, Натан, я представляю, что это не мои пальцы, а твои пальцы, у тебя так классно получалось, о, мне так, что ли, и кончать всю жизнь по телефону?.."
В слезах, в ужасе, едва не падая, он выбрался из телефонной будки. Весьма вероятно, что ни его самого, ни его гениталий скоро не будет в помине. Или другой вариант: гениталий не будет, а он - тут как тут: наступил на противопехотную мину, бах. Счастливое возвращение домой: здравствуй, Шерон Шацки (или кто-нибудь вроде нее), помнишь мой великолепный член? Теперь на его месте пустое место. "Все! - приказал сам себе дисциплинированный солдат. - Хватит думать об этом! Довольно! Переключись! Всего лишь разыгрался комплекс вины за злополучный кабачок цуккини, за то, что я трахал дочь под самым носом отца… Нет же, ничего такого не может быть!"
Между прочим, очень даже может - хотя бы потому, что на войне такое время от времени случается, и не время от времени, - а по несколько раз на дню.
Курс боевой подготовки пехотинца (восемь недель), школа военной полиции (еще восемь недель) - и его направили в квартирмейстерское управление для выполнения машинописных обязанностей: Форт-Кэмпбелл, юго-западная окраина штата Кентукки, шестьдесят миль к востоку от Падьюки, до минных полей восемь тысяч миль. Ты родился в рубашке, Цукерман! То ли ошибка администрации, то ли указующий перст свыше - и вот уже выпала счастливая кость, грешники нежданно-негаданно обретают прощение, а слегка ошарашенные праведники в одночасье отправляются умирать. Такое тоже случается по несколько раз на дню.