- Постой-постой, отец для того и купил дом, чтобы у тебя была в нем собственная комната, настоящая комната для тебя и твоих вещей. Ты же всегда этого хотел.
- Блеск! А как насчет дубовых панелей, мама?
- Как скажешь, дорогой. Все, что пожелаешь.
- И спортивные призы над кроватью? А на тумбочке - фотографии мамашки и милашки?
- Натан, я тебя не понимаю. Я так спешила с чудесной новостью, а в ответ - насмешки. Откуда такая язвительность? Боюсь, что это влияние колледжа.
- Мама, я всего лишь неназойливо объясняю, что ты заблуждаешься насчет пресловутой "комнаты Натана в новом доме". Может быть, лет в десять я и мечтал о чем-нибудь таком, но время ушло.
- Может быть, - ответила она чуть не со слезой в голосе, - может быть, отцу не следует оплачивать твою учебу и высылать каждую неделю чек на двадцать пять долларов? Раз уж ты стал таким самостоятельным? Если твое отношение… То и наше отношение…
Ни нотация, ни интонация нисколько его не тронули.
- Если хотите, - сказал он холодным тоном, каким старшие ставят на место не по возрасту зарвавшихся детей, - не оплачивайте и не высылайте. Это ваша с отцом проблема.
- Дорогой, каким же ты стал жестоким и упрямым - ты, который всегда был таким ласковым и заботливым…
- Мама, - ответил девятнадцатилетний сын, специализирующийся на английском языке и литературе, - выражайся точнее. Я не упрямый. Я всего-навсего прямой.
Да, невесть куда канул тот далекий день 1942 года, когда Натан Цукерман прямо-таки влюбился в Бетти Цукерман, втюрился, как герой какого-нибудь взрослого фильма, без памяти, словно она была ему не матерью, а знаменитой актрисой и лишь по нелепой случайности без конца возилась на кухне и прибирала дом. В тот день она как председательница школьного совета по распространению облигаций военного займа выступала перед Натановыми однокашниками с небольшой речью о бережном отношении к почтовым маркам. На ней были сшитый на заказ серый костюм и белая шелковая блузка - так она обычно одевалась, собравшись со "своими девочками" на утренний спектакль в Филадельфию. Она произнесла речь (без бумажки) с кафедры, утопавшей в пышной драпировке из красных, белых и голубых флагов. Долгое время Натан не мог избавиться от влюбленности в прекрасную даму - серый костюм и белая блузка, - потому что в тот день, стоя на разукрашенной кафедре, его мать была обворожительна, хрупка, респектабельна и всеми уважаема. В ответном слове мистер Лумис, школьный директор (который и сам, вероятно, был слегка в нее влюблен), указал на несомненное сходство председательницы движения по распространению облигаций и, кстати, президента родительско-педагогического комитета с мадам Чан Кайши. Слегка смущенная лестным сопоставлением, миссис Цукерман призналась с кафедры, что мадам Чан действительно является для нее примером. После чего в доступной школьникам форме кратко, но содержательно поведала о деятельности Пирл Бак и Эмили Пост. Мать Натана глубоко верила в то, что сама называла "доброжелательностью". Поздравительные открытки и благодарственные визитные карточки занимали в ее сознании место, которое в душе индусов отводится коровам. Пока любовь матери и сына была взаимной, он был таким же.
Настоящим потрясением оказалась для Цукермана реакция матери на призыв Шермана в армию. Это было в 1945 году. Речь шла о двухгодичной срочной службе в военно-морском флоте. Миссис Цукерман можно было принять за молодую невесту, провожающую жениха с маршевой ротой прямиком на передовую, в объятия неминуемой героической смерти. Между тем Америка уже в августе фактически стала победительницей во Второй мировой, и Шермана направляли всего лишь на военную базу в штате Мэриленд, за сто миль от дома. Натан, как ему казалось, делал все, чтобы облегчить страдания матери: помогал мыть посуду, доставлял продукты, закупленные в продовольственной лавке на неделю, развлекал миссис Цукерман разговорами, причем рассказывал ей даже о своих подружках - в обычных обстоятельствах на эту щекотливую тему накладывалось табу. Воскресными вечерами отец и сын играли в кункен за карточным столиком в гостиной. Всегда это было чисто мужским занятием. Теперь же Натан то и дело звал мать посмотреть из-за сыновьего плеча на расклад. Мистер Ц. не скрывал недовольства. "Будь внимательнее, Нати, следи за сбросом, а мамаша тут ни при чем. Она в порядке, а вот ты, кажется, опять обделался…" И как человек может быть таким слепым? Ведь ясно же, что мать как раз не в порядке - и с этим нужно что-то делать. Но что?
Особые проблемы возникали, когда по радио передавали песенку "Мамзель", которая начисто выбивала мать из колеи. Не легче было и со "Старым фонарщиком". Из всех полуклассических и популярных мелодий, которые наигрывал Шерман, эти были самыми ее любимыми. Ей так нравилось, сидя после обеда в гостиной, слушать, как он исполняет (по ее просьбе) свои "интерпретации"! А теперь… Бог с ним, со "Старым фонарщиком", с этим она еще могла как-то справиться, но чуть начнется трансляция "Мамзели", как мать, не в силах сдержаться, выбегала из комнаты. Натан, и сам не совсем в себе от песни, спешил следом на сдавленные рыдания, доносившиеся сквозь закрытую дверь спальни. Они просто убивали его.
Деликатно постучав, он спрашивал:
- Мама… как ты? Я могу чем-нибудь помочь?
- Нет, милый, нет.
- Хочешь посмотреть мой дневник?
- Нет, солнышко.
- Может, выключить радио? Я больше не хочу слушать, правда.
- Пусть его играет. Натан, дорогой, это сейчас пройдет.
Он тоже страдал - но между их страданиями была большая разница. Все-таки для него Шерман - только старший брат. Хотя с самого раннего детства Натан был так привязан к нему, что приятели смеялись: мол, если Шерман Цукерман резко остановится, то нос меньшого прямиком воткнется ему в задницу. Спозаранку Нати семенил за братом в школу; после обеда в еврейскую школу; вечером - на скаутское собрание. Если музыкальный ансамбль в составе Шермана и пятерых его однокашников приглашали играть на свадьбе или на вечеринке по случаю бар-мицвы, Натана брали с собой, как некий талисман. Но не только: он сидел на стуле в углу сцены и, когда начиналась румба, отбивал барабанными палочками такт. Ужасно было бы лишиться старшего брата. По ночам, когда, вдруг проснувшись, он сквозь тьму различал в правом углу их общей спальни пустую застеленную кровать Шермана, чувство возможной потери становилось ярче и острей. Но это было возможно. Так каково же было матери? Она, конечно, переживала еще болезненней. Повсюду все напоминало ей о старшем сыне, и тем ласковей и нежней она становилась к младшему. Натану к этому времени уже исполнилось тринадцать. В школе он был отличником, дома - рано созревшим подростком, но и в школе, и дома всеми силами гнал от себя мысли о непоправимом.
Получив свою первую увольнительную, Шерман появился в доме с целой кипой непристойных фотографий. Во время прогулок по окрестностям он показал их Натану. Еще он подарил младшему брату бушлат горохового цвета и матросскую шапочку и поведал о том, как в барах Бейнбриджа проститутки плюхаются на колени к клиентам (и на его колени, в частности) и разрешают запускать руки себе под юбки, докуда хочешь. Причем даром. Проституткам по пятьдесят и шестьдесят лет. Самому Шерману было восемнадцать, он мечтал стать джазменом, как Ленни Тристано. На флоте его способности уже оценили: зачислили в специальную команду, готовящую музыкальное представление для служащих военной базы. Кроме того, главный старшина обратился к его помощи при подготовке развлекательного шоу. Правду сказать, Шерман обладал ценными в шоу-бизнесе дарованиями: уморительно бил комическую чечетку и так пародировал Божангле Робинсона, что младший брат лопался от смеха. Тринадцатилетний Натан был уверен, что Шерману предстоит большая карьера. Далее последовали сведения о предохранительных средствах. О фильмах, дающих советы, как уберечься от венерических заболеваний. Отпечатанные на ротаторе рассказы про похождения матросов - брошюрки, переходившие из рук в руки и замечательно скрашивавшие тягомотину ночных вахт. Головокружительно! Натану казалось, что старший брат по какому-то потайному ходу пробрался в настоящую мужскую жизнь.