Мы с Кирой исписали уже по несколько общих тетрадей рассказами о рыцарях своих сердец. Это принесло удовлетворение, но ненадолго. Теперь следовало сделать следующий шаг: стать заметными для своих героев, вклиниться в их мир и попытаться если не расшатать, то хоть подтолкнуть его в ту или иную сторону. Таким образом было принято решение перейти к жанру афоризма. Вычислив, где наша троица будет сидеть на грядущем уроке, мы за время перемены покрывали их парты таинственными посланиями, написанными как бы свысока, то есть от имени какой-то верховной инстанции: "Лёнчик, ты не пробовал красить губы? Тебе бы пошло!", "Виталя, после того, как ты обнимался на лестнице с Анькой из девятого "в", у тебя были поллюции?" или "Эдик, зачем вчера покупал сигареты в киоске у метро? Лучше бы ботинки купил новые!".
Такие вещи, конечно, невозможно было проигнорировать. Мы ожидали праведного гнева, поиска виновных, заслуженного наказания. Ну или хотя бы некой перемены облика и настроения у наших подопечных. Хоть какого-то знака, что они приняли к сведению наше внимание к их жизни. Но ничего не происходило. Надписи на партах (их состояние затем тщательно изучалось!), правда, часто оказывались перечеркнутыми и даже несли следы не слишком успешной ликвидации - ластиком или бритвенным лезвием. Однако в поведении "святой троицы" ничего не менялось. Интереса выследить и наказать обидчиков они не обнаруживали, продолжая свои обычные занятия.
Тогда мы с Кирой решили действовать более целенаправленно. Теперь послания писались на бумажках и опускались адресатам прямо в карманы курток, которые на протяжении учебного дня мирно покачивались в гардеробе. Тон записок стал откровеннее: "Я хочу с тобой в постель", "Покажись мне голым!", "Мы закроем тебя в кабинете химии и будем везде трогать".
Но и на это мы не дождались никакой реакции. Только учитель истории однажды отобрал у нас несколько записок, которые мы оживленно составляли прямо у него на уроке. Но, просмотрев их, ничего не сказал, вернул все обратно и даже не написал замечания. Тогда мы и поняли, что наш проект обречен. Всегда и везде ответом нам будет только молчание. Жизнь упорно отказывается впускать в себя своих хронистов, отводя им жалкую роль сверчков, невидимо стрекочущих где-то за печкой.
Рукопись
Архив Греля, как и его камертоны, тоже принадлежал фонду "Прусское культурное наследие", но хранился в восточной части города, в историческом здании Государственной библиотеки, переданном фонду после падения Берлинской стены. Больше всего 55 725 627 801 600 любил здесь географический отдел, где на стенах висели старинные карты, а на шкафах стояли глобусы, на которых мир выглядел не так, как теперь. С потолка в проходы свешивались какие-то растения, похожие на лианы, затруднявшие передвижение между стеллажами и дававшие повод почувствовать себя первопроходцем в тропиках. А если за изобильно пропускавшими дневной свет окнами вдруг появлялась радуга, то казалось, что история человечества вот-вот начнется сначала, как в день, когда Ной впервые вышел из своего Ковчега на большую землю.
Но здесь ему нечего было делать, поэтому, побродив, как путешественник, вдоль шкафов с атласами и описаниями экзотических уголков планеты, 55 725 627 801 600 возвращался в отдел музыкальной литературы, где его ждал фанерный ящик, похожий на посылку с фруктами из тех далеких краев, которые он только что осваивал в своем воображении. В ящике легко помещались все рукописные документы, оставшиеся после Греля: письма, ноты, дипломы, заметки по теории музыки и что-то вроде собственного жизнеописания, начатого им в возрасте пятидесяти шести лет.
Биография Эдуарда Греля, вошедшая во все музыкальные энциклопедии и известная 55 725 627 801 600 в таком виде почти дословно, целиком состояла из перечисления должностей, которые он занимал в течение своей жизни - от исполняющего обязанности церковного органиста до директора Певческой академии, а также соответствующих им дат. Трудно было даже предположить в ней нечто захватывающее и тем более фатальное. Видимо, поэтому никто из исследователей до сих пор не заинтересовался этими записями. Однако у 55 725 627 801 600 тут был свой расчет: не находя других точек опоры, он надеялся приблизиться к смыслу и назначению коллекции камертонов именно через биографию их создателя, вернее, через ту ее часть, которая осталась за рамками скупых энциклопедических строчек. Было ведь возможно, что где-то в своем жизнеописании Грель упоминал о том, когда и зачем ему пришла в голову идея поэкспериментировать с изготовлением собственных камертонов.
С такими мыслями 55 725 627 801 600 попросил откомандировать себя на несколько недель из института для изучения личных документов Греля, что одновременно позволяло ему отдохнуть от самих камертонов, чьи вибрации уже преследовали его во сне. Но работа с рукописью, вообще-то говоря, оказалась плохим курортом: шрифт и стилистические конструкции, которыми пользовался Грель, были довольно далеки от современного немецкого, и в первый день 55 725 627 801 600 потратил несколько часов на расшифровку одного-единственного предложения. На второй день он пришел, уже вооружившись лупой и таблицей, переводившей сливающиеся на письме в единый узор завитушки в доступные его пониманию графические знаки. И все равно работа шла крайне медленно, учитывая, что кое-где чернила выцвели и потопили в своих разводах куски слов и предложений. В некоторых местах Грель и сам уже попытался избавиться от показавшихся ему излишними фраз, вымарав их с такой тщательностью, что бумага протерлась до дыр и записи с обратной стороны также оказались изрядно попорченными. 55 725 627 801 600 постоянно казалось, что он теряет нить и заносит в свой ноутбук обрывки предложений и мыслей, плохо подходящих друг к другу. Но постепенно, несмотря на неизбежные пропуски и разрывы, он начал улавливать общий силуэт, как будто его научили наконец правильно смотреть на трехмерные картинки, которые с непривычки кажутся набором беспорядочных цветовых пятен.
"На протяжении всей жизни, в нежном, среднем, равно как и зрелом возрасте ‹…› частию прилагая старания, частию будучи обречен определенными ограничениями, наложенными на меня природою, всецело посвящал я себя музыке, что дает теперь в изобилии материал к написанию ‹…›, если бы время и талант также были даны мне в изобилии ‹…›
Свет мира увидел я впервые 6 ноября 1800 года в Берлине, в доме Хессе, по адресу: Постштрассе, дом 12, в семействе Августа Вильгельма Греля, пребывающего в чине тайного секретаря Его Величества при высшем Лесном департаменте, и его жены, Урсулы Генриетты, урожденной Вебер. 7 декабря того же года был я окрещен именем Август Эдуард в Николайкирхе, чей фасад мог затем с наступлением сознательности наблюдать из окна моей детской. Храм Божий, в котором сердце мое стихийно искало средоточие гармонии, печалил меня, однако, с ранних лет неуклюжей асимметрией строения. Только над одной из двух его башен поднимался в небо заостренный шпиль, вторая же обрывалась резко и нелепо, как сломанный зубец вилки. Не знак ли это неизбывного ничтожества рукотворного творения перед небесным, с которым готов был бы смириться, если б не видел сызмальства предназначения своего в преодолении искривлений наших относительно первозданной идеи Всевышнего?
4 ноября 1804 года нашему семейству был дарован еще один ребенок, моя возлюбленная сестра ‹…›, безвременно ушедшая от нас тому четыре года. Больше детей родители не имели, ибо были оба слабого здоровья и почти беспрерывно страдали от всевозможных недугов, так что я в любой момент приготовлялся потерять кого-либо из них или даже остаться круглым сиротой. ‹…› Душой нашего небольшого семейства был младший брат отца, дядюшка Отто, занимавший квартиру в том же доме и излучавший всегда здоровье и неведомое нам довольство жизнью. Отто обладал сильным и выразительным голосом, очаровывая окружающих своим пением. Как бы и мне хотелось подхватить какую-нибудь из искусно выводимых им мелодий! Но, увы, слабая грудь, которую я унаследовал от маменьки, не позволяла свободно упражняться в певческом искусстве, и позже врачи и вовсе рекомендовали мне воздерживаться от разрушительного напряжения, причиняемого моему организму пением.
В 1808 году, будучи переведенным по службе, дядюшка Отто покинул Берлин, оставив нас всех безутешными. Некоторое успокоение и умиротворение моя душа находила теперь только в уроках фортепьяно и в дружбе с Эдуардом Кноблаухом. ‹…›
Эдуард был мой тезка и почти одногодка. Его отец, состоятельный торговец тканями, занимал со своей семьей целиком весь дом на противоположной стороне улицы. Помню, как мы, мальчишки, подавали друг другу сигналы через окно и какой-то господин с тротуара погрозил нам шутливо тростью. А когда увидел, что мы заливаемся смехом, взялся за колокольчик у двери Кноблаухов, будто хочет добраться до нас поочередно. Сердце на минуту ушло в пятки, хотя мы и догадывались, что он всего лишь направляется в лавку отца Эдуарда, которую тот держал тут же, в нижнем этаже. ‹…›