Оцепенение, сковавшее ее в подвале, постепенно рассасывалось, мысли стали путаться, и Лаги все целовала Султана, улыбавшегося ей во сне. "Вам перед предстоящей дорогой поспать хорошо", попрощался с ней Малик. Какой дорогой? Она догадывается. Юсуф, бедный Юсуф, что с тобой?.. Лаги снова целует сладкие щеки Султана, кладет его в кроватку. Ей хочется курить, свекровь прячет на балконе в курпачах сигареты, пропажи одной она не заметит. Но… усталость, лень, дремота. Пирамидальный тополь напротив уже моет пыльную голову в теплых потоках рассвета, гремит велосипед почтальона, наигрывает флейта. Лаги прикрывает веки, пытаясь отгадать мелодию. Отгадка приходит четко и бесчувственно, как диагноз. "К Элизе". Так же бесчувственно Лаги наблюдает, как под эту мелодию начинает рушиться ее дом, построенный из книг, словно какой-то бульдозер разбивает его огромной, похожей на маятник чугунной гирей. Ла-ла, ла-ла, та-та-та; взлетает фейерверк из пыли, кружатся страницы, падают книги и журналы; и Лаги бесстрастно созерцает гибель своего любимого дома под свою любимую мелодию и даже немного дирижирует ступней в драной тапочке. Впрочем, флейта уже сбивается на какую-то другую, похожую и вместе с тем неряшливую мелодию, словно флейтист поперхнулся пылью, поднятой падающим домом. Последними, откуда-то сверху, рушатся тяжелые "Сказки народов мира" и больно бьют Лаги по плечу.
От тупой боли Лаги приоткрывает глаза. На пороге стоит смуглый юноша в белой одежде. В правой руке держит флейту, в левой, под мышкой, истрепанные номера "Науки и жизни". Лаги узнаёт его - это ее сон. Он делает укоризненную гримасу. Ахам ащрамьям… Рамемахи. Лаги проваливается в долгожданную пустоту.
Следующий день пролетел в суетливом тумане. Завертелись сборы, доставание билета; Султан, предчувствуя разлуку с Лаги, капризничал и становился мокрым каждые пять минут. Страшная утренняя телеграмма от кого-то из родственников, звавшая в Ташкент к постели отца, лежала на видном месте и оттуда тупо надзирала за сборами. В середине сборов у свекрови разболелись ноги, и Лаги полчаса просидела на корточках перед диваном, массируя ей икры и слушая вздохи, стоны и наказы в дорогу.
То, о чем говорилось в телеграмме, Лаги не понимала; она не ждала этой полной орфографических ошибок двухцветной бумаги, где ее называли Луизой. Она именно сегодня ждала вести от Юсуфа, и вначале ей показалось, что это он, Юсуф, сейчас где-то решил умереть. Он вообще как-то сказал: я не сумею без тебя жить. Теперь оказалось, что прожить без нее не смог отец. Он лежит в своей черной палате и ждет доброй маленькой феи Луизы; она прилетит к нему, обрызгает живой водой, и он, молодея, выбежит с ней из палаты, посадит рядом с собой на облезлый трофейный велосипед, и они поедут… куда-нибудь. Знаете, папа, я полюбила одного мальчика… А, яхши, кизим. Юсуф зовут. Яхши, яхши, отвечает отец, вращая педали. Мы с ним… уже стали как муж и жена. Яхши, кивает выздоровевший отец, и Луиза не может понять, в чем здесь заключается яхшивость.
Но Луизы больше нет; в паспортном столе подтвердят. Нет той маленькой сопливой феи, которая махала вам волшебной палочкой на утреннике. Есть Лаги, у нее болит плечо, туда упали сказки народов мира, рассыпавшиеся от удара на тысячу бумажных осколков. Лаги стоит перед зеркалом, сейчас за ней приедет настоящее такси - царский дар свекрови. Впрочем, кто у Лаги остался, кроме Султана и свекрови, по-своему доброй… Но как быть, если предстоящая дорога вдруг задразнила призраком свободы? Плохая дочь. (Лаги быстро надевает платье.) Плохая, неблагодарная невестка. (Торопливо расчесывается.) Наверное, плохая мать. (Подъехала какая-то машина - не наша?) Дорога. Дорога - это свобода. С тебя вдруг снимают пропревший роговой панцирь. Лети!
Хлопает дверца такси, через полминуты хлопает входная дверь, свекровь бегом, бултыхая заботливым телом, возвращается к Султану. В последний момент Лаги вцепилась в ребенка, с ним поеду, свекровь еле их разлепила.
Отдышавшись, она слышит, как такси выруливает на большую дорогу, и говорит Султану: опа в Ташкент тебе подарок покупать поехала. Подарок-подарок!
Полвосьмого утра, магазины еще закрыты. Бутылочки из молочной кухни весело дребезжат в холодильнике. Она прекрасно управится одна с Султаном. Конечно. Сейчас попьет чай с остатками нишалды. Миша, Миша, я иду кушать в баню нишалду. Это она напевает, впадая всем телом в пахнущую луком кухню.
И еще раз, уже не прячась в ванной, перечитать вчерашнее письмо от Юсуфа. Принесли вместе с телеграммой, на конверте чужим почерком чужой обратный адрес, для Лаги. Внутренний голос матери подсказал вскрыть. Вчера несколько раз тайком, урывками, читала; один раз даже Лаги подумала отдать. Нет уж, пусть едет в свой Ташкент, может, хоть наследство ей какое-нибудь выпадет. Отец у нее, она узнавала еще до его приезда, состоятельный, из интеллигентов. Свекровь отпивает горького чаю с лохматыми чаинками, скребет сухой лепешкой по днищу нишалдовой банки. Слюнявит палец и, не торопясь, разворачивает сложенный вчетверо листок тетради в линейку. Грамотность у Юсуфа прекрасная, но две орфографические ошибки свекровь вчера все же нашла.
Дорогая Лаги!
Прошу, не рви это письмо сразу. Если захочешь порвать - вспомни, как мы были вместе, как гуляли в парке, когда я еще не был перед тобой виноват. А сейчас у меня даже нет слов, чтобы охарактеризовать себя. Я хорошо зарабатываю, здесь меня не знают, и я пользуюсь уважением. Археологи - прекрасные ребята, но я не могу оценить их великодушие, живу как механизм.
Я знаю, какое огорчение доставил тебе, матери и будущему ребенку своим бегством. Слишком усилилась полуночная болезнь. Я решил уехать далеко, чтобы там исчезнуть, как точка на горизонте. Мне снилось это место, я знал, что меня там поджидает гибель. Рассказать тебе об этом я не мог, я убил бы этим ребенка. Я натворил еще одну беду: прямо перед выходом из дома я понял, что у меня нет твоей карточки. Боясь искать и шуметь, схватил твой паспорт, оказавшийся под рукой. Ты была в нем такая красивая и моя! Только в поезде я осознал, что поступил ужасно.
Я приехал наконец в то место, но трех немцев, о которых я тебе рассказывал, там не оказалось. Через несколько дней меня подобрали археологи, с ними, кстати, был один немец, доктор Блютнер из Австрии, но он к тем троим, конечно, отношения не имел. Я начал поправляться, прежние ужасы меня перестали терзать, хотя пришло понимание ужасной действительности, в которую я втолкнул тебя и всех. Прошу только одного - скорее напиши, не могу жить без твоего прощения. Я хорошо зарабатываю, пользуюсь уважением, но не могу без тебя жить. И не могу к вам вернуться, не узнав, что ты простила. Скоро начнутся дожди, археологи устанут и уедут, но без вашего прощения я буду сидеть здесь в степи, мне обещали списать палатку. А может, даже если вы все меня простите, я буду вынужден здесь ненадолго остаться. Я, как мужчина, должен разобраться в себе. Я должен стать подлинным человеком. Только не ненавидьте. Я начал поправляться, доктор Блютнер мной доволен, но волнуется, что из-за бюрократии сюда не успеет прибыть его ассистент, чтобы оценить уникальность археологических находок, к которым я тоже имею отношение. Твой муж Юсуф.
Свекровь еще раз перечитала и спокойно сложила листок. Вчерашняя обида, что Юсуф написал не лично ей, совсем выветрилась. Осталось только чувство гордости за сына, сумевшего признать ошибки и добиться уважения ученых. Были в письме неясности, надо будет расспросить, не показывая письмо, у Лаги, она что-то знает и темнит. Правда, это была не первая весточка от сына - два месяца назад передал через какого-то алкаша деньги и слова, что цел-жив. Но письмо, написанное живой рукой, пусть не ей, матери, - она простит, - это было так волнительно, получить его. Ничего, углым, я все прощу, даже если забудешь на коленях попросить прощения.
Вы - мудрая женщина, сказали ей в прошлом году на работе.
Свекровь долакомилась нишалдой и, прежде чем спрятать письмо в тумбу с почетными грамотами, поцеловала бумагу.
Утреннее солнце оживило виноградник, запели осы и шмели, по лозам и листьям побежали муравьи. Малик уже копался в земле, поливал грядки с тыквой, смотрел, сделав ладонь козырьком, на солнечное море из виноградных листьев, шмелей, гроздей, неба. После вчерашнего загула Малик был тих и хозяйственен. Небольшой участок под окнами квартиры был уже обрызган водой; здесь же, на деревянном топчане, полулежал Маджус, подпирая тощей рукой крупное напряженное лицо. Братья тихо переговаривались. Журчание воды и хор насекомых заглушали их голоса; было странно, что беседующие сами слышали друг друга.
Разговор выглядел мирно, но это был сложный и глубокий спор. Маджус строго улыбался; Малик уже минуту сидел на корточках, бессмысленно водя веточкой вишни в глинистой воде возле незрелой тыквы.
…Почему мне не позволено прикасаться к этой женщине?
Чтобы не множить ложь, отвечает Маджус. Ее жизнь и так переполнилась чужой ложью, фальшивыми цветами со смертельным запахом. Ей, ука, солгали все: муж, написавший ложь, мать мужа, солгавшая о несуществовании этой лжи, отец, солгавший своим мнимым проклятием. Даже вы, встав на путь сочувствия и похоти, не нашли правдивых слов. Любовь умножает ложь, если не подчиняется любви к истине.
Малик отвечает тишиной, потом начинает рыть землю любимой лопатой. Ака, поворачивается он к брату. Почему мы так живем? Почему я имею право прикасаться к женщине, которую не люблю, и лишен той, о которой болею уже два месяца?
Из окна выглядывает младшая сестренка с книжкой; строгий взгляд Малика загоняет ее обратно во внутренние сумерки.