А она заплатила с превеликим удовольствием, Дависито, потому что ее хлебом было не корми - дай найти оправдание папиным заскокам.
С другой стороны, я и сам видел не раз, как гипнотизеры вытворяют такое, что волосы дыбом встают, и понял, что есть, есть таинственная энергия, вроде немого языка, который связывает двоих на расстоянии, и не то что провода - слова тут не нужны. Я тогда думал, Дависито: "Когда распознают природу и возможности этих связей, мир перевернется".
Честно тебе скажу, размышлял я обо всем этом не слишком уверенно, с опаской, которую сам за собой не желал признавать, и, разумеется, не посвящал Ауриту в свои раздумья и тревоги. Разве что Санчесу намекнул как-то вечером, когда мне особо хотелось поговорить, и Санчес сказал: "Ты смотри, осторожнее, Ленуар, и покрепче умом люди в дурку попадали". И вдруг мне показалось это обидно со стороны Санчеса, и так я ему и сказал, благо знаю, что он всегда поймет; но сразу после я подумал, что Санчес так сказал по великой доброте душевной, потому что я даже не одной, а обеими ногами уже был в сумасшедшем доме.
Не знаю, получится ли у меня описать тебе мое тогдашнее состояние, Дависито. Наверное, ты не раз сидел над кроссвордом и уже все разгадал, кроме одного слова, и в нем уже вписано несколько букв, да и кажется оно самым обычным, различаешь в нем что-то знакомое, да что там далеко ходить - ты по сто раз на дню его говоришь. И вот ты изводишься и подбираешься к нему и так, и сяк, и подставляешь разные буквы и произносишь вслух - авось выйдет похоже на то, настоящее слово. Но все без толку. Слово упрямится и не дается, как будто дразнит и смеется над тобой. То тебе кажется, что ты уже близко, то - что оно убегает, убегает, и словно кто-то подсказывает на ухо: "горячо, горячо" или "холодно, холодно", и одинаково бесят близость и даль, потому что ни так, ни так слова не угадать.
В точности это и происходило у меня с Робинетом, но я не мог отделаться от наваждения, Дависито, потому как знал наверняка, что Робинет не просто так встрял в мою жизнь, - к худу ли, к добру ли, - как то слово из кроссворда, не совсем тебе незнакомое, но уловить которое ты никак не можешь.
XV
Аурите я, само собой, ничего не рассказывал о случившемся после мальчишника Фандо. Но несколько дней потом опасался, потому что ходил очень напряженный, и Аурита тоже была вся на нервах, и я подозревал, что чуть между нами искра проскочит - и разразятся громы и молнии. Поэтому я старался все спускать на тормозах и тихо-мирно делать домашние дела. Но некоторые вещи, Дависито, будто специально придуманы, чтобы довести до ручки самого выдержанного. Интересно, что бы сказал уравновешенный малый, если бы каждое утро слив у него в раковине оказывался забит волосами, тюбик с зубной пастой - не завинчен, а на стуле в его кабинете валялась женина ночнушка. Я обычно беспрекословно сношу такие неприятности, но на третий день после мальчишника Фандо раковина не сливалась, а время поджимало, потому что я проспал, а у нас в конторе - не помню, говорил тебе или нет, - с опозданиями страсть как строго, и надо расписываться, а кто опоздает - тому замечание, как в школе. Я пробил слив шпилькой, а когда захотел почистить зубы, оказалось, что тюбик открыт и засохшая корочка пасты не дает выдавить новую. Нажал - ничего. Снова нажал - тюбик надулся на конце, но паста не пошла. Я торопился, Дависито, и даванул со всей силы, и вдруг из тюбика вылетела белая колбаска, длинная, как змея, и налипла на зеркало, забавно изогнувшись. Я пошел в спальню и, злой как собака, разбудил Ауриту:
- Ты когда-нибудь будешь пасту закрывать? - сказал я.
- Так. За этим ты меня, значит, разбудил, дурачок?
- Будет когда-нибудь в этом доме порядок?
- В каком смысле - порядок?
- В смысле - порядок!
- Ой, милый! Ты на работу опоздаешь, если не поторопишься, - отвечала она.
И этим она меня просто обезоружила, Дависито, я подошел к ней, обнял и поцеловал и попросил прощения, а она сказала тихонько: "Хочешь, я подвинусь, ляжешь?" И подвинулась. И прошептала: "Разве мало тебе, что в голове полный разнобой?", а я взял погладил ее и обнял, и поцеловал. На ней была та же рубашка, что в брачную ночь, очень красивая, вся в кружевах. И мы еще раз обновили эту рубашку.
XVI
Я сильно опоздал, и лист, где расписываться, уже унесли, и я пошел к консьержу и сказал:
- До каких пор тут с нами будут обращаться, как со школьниками?
- Спросите у директора, - ответил он.
- Мне с директором не о чем разговаривать.
- Ладно.
- Что? - переспросил я, озлившись.
- Ничего, - сказал он.
- То-то же! - сказал я.
Я заглянул к себе в душу и сам себя не узнал, Дависито. И подумал: "Это все Робинет виноват". Увидал, что Санчес обалдел от моих манер и смотрит на меня, подошел к нему и сказал:
- Ты что-то хотел, Энрике?
- Нет, а что?
- Да ты так долго на меня глядел, не отрываясь, что я решил - ты что-то от меня хочешь.
- Ничего не хочу, спасибо.
И тогда я почувствовал, что в узелке не шее у меня пульсирует кровь, а лоб горит, и сказал:
- Я пошел; сегодня не хочу работать.
Не иначе как я очень громко это сказал, потому что все подняли глаза и глядели па меня с удивлением. Ко мне подошел Санчес и сказал участливо:
- Ну что ты, не говори глупостей.
- Никакие это не глупости, Энрике. Мне сегодня работать неохота.
Мне навстречу вышел инспектор, а я, не останавливаясь, поравнялся с ним и сказал:
- До свидания.
Клянусь, Дависито, ничего такого я не задумывал заранее, а просто все получилось так, как должно было получиться, и уже на улице я подумал: "А что, был бы я счастливее, если бы мне не приходилось пробивать слив каждое утро или если бы директор отменил росписи за опоздание?" И тут же подумал про Робинета и сказал себе: "Папа, мама или Дависито мне бы все разъяснили насчет Робинета. А никого из них нет. Вот в чем заковыка".
Я зашел в кафе и взял стакан вина, а потом бродил по улочкам вокруг погреба того зализанного бармена. После вернулся в центр и в другом баре выпил еще стакан. Постепенно я стал чувствовать себя виноватым и всеми покинутым, а в голове пылал жар и крутились разные мысли. От всего этого у меня сделалось головокружение и какая-то вялость в желудке. Вот ведь странно, Дависито, все мои чувства отдаются в живот. Видно, это мое слабое место, запоры. В общем, сам того не желая я оказался в банке и заметил у всех на лицах этакую неясную надежду на поразвлечься. Но я прошагал напрямик в кабинет к инспектору и рассказал ему про Ауриту, и про ганглий, и про температуру, и про ребенка, которого мы ждали, и про тревоги, напавшие на меня из-за всего этого, схватил его за руку и поднес к моей шее, а он сказал: "Да-да, действительно, есть какое-то образование"; а потом поднес ко лбу, он потрогал и сказал, смешавшись: "Не исключена небольшая температура". Я заметил: "А то и большая, сеньор инспектор" - и напомнил про свои десять лет службы без единого прогула и всего с тремя опозданиями, а он размякал и размякал и, наконец, сказал:
- Ну, хорошо, Ленуар, в первый раз прощается, но чтоб больше такого не было.
Я поблагодарил и вышел из кабинета, и Санчес спросил: "Ну что, Ленуар?" Я ответил: "Да ничего". Санчес смерил меня сочувственным взглядом и сказал: "Ну ты гусь".
XVII
Когда доктор сказал, что слышит сердце ребенка, я почувствовал биение бессмертия в крови. Наверное, от волнения из-за предстоящего отцовства. Я спросил у Ауриты, пинается ли он; Аурита сказала - не пинается. Доктор сказал, что еще и половина срока не прошла. Аурита спросила, а не двойня ли там, а он спросил, с чего она так решила. Аурита залилась румянцем и пожала плечами. А мне вдруг будто в шутку подумалось, что когда-то мы с Робинетом сидели в одном животе, и тут же я покрылся испариной, посерьезнел и сообразил: "А ведь я Робинета раньше видел в каком-то тесном и закрытом месте, вот как в животе". Это была просто догадка, Дависито, но мне опять показалось, что вернее ничего и быть не может. Врач прописал Аурите витамины и колоть кальций.
Санчес меня предостерег, когда я ему рассказал: "Витаминов не давай, пока не родит. Лучше уж пусть малец снаружи вымахает, чем в животе". По правде говоря, он убедительно рассуждал, и я дома так Аурите и сказал. Она спросила: "Санчес, что, - врач?" - "Нет, сама знаешь", - отвечал я. "Зато любит соваться куда не просят, так ведь?" Я напрягся, но набрался терпения и сказал, пусть делает что хочет, а она мне в пику возразила, что не своему капризу потакает, а делает что доктор велел.
Ладили мы тогда не очень, Дависито, и я знал, что причина не в Аурите и не во мне, а в Робинете. Из-за этого наваждения я такое выдумывал, что аж совестно, даже что мы с Робинетом встречались в прошлой жизни, неизвестно - как, каким образом и где, но, так-то разобраться, бред все это, я же христианин, Дависито, и не верю во всякое вранье насчет переселения душ, реинкарнации и прочего. Такое вертелось у меня на уме от отчаяния, но на самом деле не особо я в это верил. Зато стал сомневаться в своем здравом рассудке. Иногда у меня так стучало в висках, что стук отдавался в подушку, как удары кнута, и я пугался и вскакивал, ища за что бы твердое ухватиться. А вдобавок состояние мое ухудшалось. Я уже не мог избавиться от Робинета. Если бы у меня тогда получилось забыть его, Дависито, клянусь, я бы так и сделал. Но Робинет, как вино пьянице, стал мне необходим.