Тогда-то я увидал впервые работы вашего отца, Ленуар, и их мощь и характер сразу покорили меня, потому что я, не удивляйтесь, могу похвастать тончайшим эстетическим чутьем. При виде его работ я сказал себе: "Эти картины воспламеняют своей энергией; такие картины пребудут в веках". Все это случилось на выставке, и я подошел к вашему отцу и сказал: "Восхищен волнующей грандиозностью ваших пейзажей". Он от такого комплимента распустил хвост и сказал: "Никто так высоко не летает, как я". И мы сдружились и с тех пор часто виделись, и однажды я сказал: "Ленуар, вы должны написать мой портрет". Он ответил: "В вас мало красок, мало выразительности в лице; вы для портрета не годитесь". Я возразил: "Может, другим и не гожусь, а вы меня раскусите". Он сказал: "Того, чего нет, никто и не раскусит". Но я настаивал: "А вы попытайтесь: тем больше вам чести". И он взялся за дело. Ему приходилось несладко, Ленуар, иногда он ругался сквозь зубы и предлагал душу дьяволу. Однажды вечером он, наконец, сказал: "Готово". Я ответил: "Я посмотрю завтра". Он удивился: "Это же недолго". А я сказал: "Все равно. Я сейчас устал. Завтра посмотрю". Я хотел подготовиться, Ленуар. Ведь в этом был смысл всей моей жизни. Я не мог просто так взять и вылупиться на картину. Думаю, в живописи все зависит от первого взгляда. Вглядываться не так уж важно, обычно это не меняет начального впечатления. Поэтому я сказал: "Завтра посмотрю". И наутро пришел в студию к вашему отцу через слуховое окно. Он улыбнулся и сказал: "Это что-то новенькое". Я объяснил: "Из моего дома в ваш можно по крыше пройти". А картина мне почему-то не понравилась. Не было в ней той искры бессмертия. Я так без обиняков и сказал вашему отцу. Он разъярился, выругался и послал меня к черту. Тогда я сказал: "Надо начать все заново, Ленуар". Ваш отец еще пуще разозлился. Но я настаивал: "Другого выхода нет". Он обругал меня, и тогда я хладнокровно пропорол портрет ножом в двух местах.
На следующий день ваш отец вновь начал писать меня. Я неотрывно следил за его руками, глазами, движениями, чтоб он не изнемог за работой. Но ему изменила воля, Ленуар. Клянусь, вашему отцу изменила воля. Я подметил это в его повадке. Он так и не отдался работе полностью. На второй день он вскочил и сказал: "Вы потеете; я не могу, когда мои натурщики потеют". Я нахмурился и велел: "Продолжайте". Внутри меня шла борьба бытия с небытием; решалось, суждено мне кончиться или продлиться. И от этого-то, Ленуар, я потел, и волновался, и расстраивался - я ведь все поставил на кон, как тут не переживать. Чуть погодя, ваш отец снова вскочил: "Дьявол, не вертитесь!" Я ответил: "Продолжайте, продолжайте, продолжайте". Я спешил, Ленуар, спешил и боялся смерти и все же не мог выдавить из себя ничего, кроме: "Продолжайте, продолжайте, продолжайте". О, если бы у меня в руках оказались пружины вдохновения! Но ничего у меня не было, Ленуар, кроме жажды бессмертия, жаркого желания жить вечно. На четвертый день ваш отец встал и сказал: "Все, конец. Не могу". Он напился в тот день, и я стал его увещевать: "Надо продолжить, Ленуар". Но он заупрямился: "Сказал, все, конец". На следующий день я вернулся через слуховое окно, но он не передумал: "Бесполезно". Я ушел и чуть ума не решился в одиночестве, а потом подумал: "Я ведь могу его убить". От этой мысли мне стало легче, Ленуар, клянусь, так оно и было, и мало-помалу она завладела мной, ведь в этом деянии я мог обрести бессмертие. И заодно окончательно утвердить славу вашего отца. Все по справедливости, Ленуар: мы с ним оба были несчастны. И я убил его, Ленуар. Я рассуждал так: "Я прославлюсь тем, что убил не сумевшего меня прославить. И пусть меня повесят - мне все равно". Но, по размышлении, сказал себе: "А ведь это дело громче прогремит, если вскроется через двадцать пять лет". И я сбежал по крышам, Ленуар. В этой стране не так уж трудно провести полицию, поверьте. Люди думают, что в мансарду на седьмом этаже можно попасть только с лестницы. Они и не подумали про слуховое окно, понимаете? Я спустился в него, выстрелил и сбежал. Люди говорили: "Вот, какой-то художник застрелился". И если разобраться, Ленуар, что им было еще думать?
XXV
Робинет откинулся на спинку дивана, Дависито, и его потное лицо сияло мальчишеской радостью. Я струсил тогда, Дависито, и не признался, что все видел сквозь замочную скважину, - во-первых, после его признания это уже потеряло смысл, и во-вторых, это сильно взбесило бы Робинета, а я начал подозревать, что он захочет преумножить свою славу, порешив и меня тоже. Я сосредоточился только на том, чтобы успокоить его, и не скрою, Дависито, что всем своим видом старался выказать не просто понимание его поступка, который он выдавал за самый что ни на есть разумный, но даже восхищение им. Блондинка ходила от столика к столику, пела, и от журчания ее голоса мне хотелось жить. Я вдруг спросил:
- Почему вы от меня бегали?
Робинет улыбнулся и сказал:
- Сегодня исполняется двадцать пять лег с того дня, пришлось привести вас сюда для завершения круга. Пора все расставить по местам. Круг замкнулся; а узнал я вас в неподходящем месте в неподходящее время. Поэтому пусть вас не удивляет моя бесцеремонность по отношению к вам, и прошу извинить меня за гонки, которые я вам устроил в подземке. Я ведь как думал: "Нет, только не здесь; все должно вскрыться на месте событий. Ленуар поедет за мной во Францию".
Я подумал: "Какой там к черту круг! Я здесь по чистой случайности". Вдруг я заметил, что Робинет шарит в бумажнике. Он резко выдернул оттуда грязный, неаккуратно сложенный листок, исписанный нервным почерком. Протянул мне и сказал:
- Вот мое признание, Ленуар; в префектуре оно колом им встанет. В архиве лежит дело о самоубийстве художника Ленуара, застрелившегося утром 25 ноября 1922 года. Теперь все придется перекроить, где стояло "А" - поставить "Б", переписать протокол, охаять судмедэксперта. Все из-за меня, Ленуар, и над такой шуточкой их смеяться не потянет. В глазах Робинета, Дависито, вдруг засквозила бесконечная усталость. Он утомленно глянул на артистку и, еле ворочая языком, спросил:
- А что, Ленуар, только честно: много бы вы дали, чтобы поцеловать ее в губы?
Я сильно закашлялся, потому что Аурита воззрилась на меня, словно говоря: "А ну, сколько?" И тогда Робинет грузно поднялся и объявил: "Я ее поцелую. Имею право - это мое последнее желание". Он прошел по пустой танцплощадке прямо к блондинке, ухватил ее за талию и впился в губы, словно умирающий от жажды. Это было так дерзко, Дависито, что мы остолбенели на своих местах, оркестрик смолк, и над нами нависла жуткая тишина. Все оцепенели, пока красавица, пытаясь освободиться от жадной непреклонности Робинета, не издала сдавленный крик ужаса. И жизнь вновь закипела, все пришло в движение, мы повскакали с мест, и в этот миг Робинет оставил девушку, шагнул на середину площадки и поднес правую руку с чем-то черным ко рту: прогремел страшный выстрел. Я увидел, что он рухнул, Дависито, и, кинувшись к нему, успел заметить, что Аурита тоже рухнула на диван, и застыл в нерешительности, а потом вернулся к ней, смочил платок в пиве и стал промокать ей виски, пока она не пришла в себя.
XXVI
Потом было много суматохи, Дависито, всяких дознаний и допросов и прочих заморочек с префектурой, но ничто уже не могло воскресить Робинета, и, хоть мне и противно было лить воду на его мельницу, чтобы он прославился благодаря своему преступлению, пришлось это делать - во-первых, чтобы отмыть память об отце от позорного пятна самоубийства, и, во-вторых, чтобы нам с Ауритой безболезненно выкарабкаться из передряги. И как Робинет и надеялся, про него стали судачить и раздувать его поступок, и мне делалось тошно от мысли, что его останки сейчас на седьмом небе от радости там, в могиле. Но потом я думал: "Робинет был умалишенный. Нет никакой вечной жизни, это все он себе напридумывал. Мракобесие, и все тут".
Когда мы вернулись домой, мне стало уже гораздо спокойнее, и ганглий начал опадать, пока не превратился в почти незаметный узелочек, и я снова стал ходить в контору и, хотя поначалу решил ничего не рассказывать про папу, чтобы не способствовать печальной славе Робинета, потом все же проболтался, Дависито, и не то чтобы ради папиного доброго имени, - тут и так никто не знал, как он умер, - а просто из глупого желания похвастать своими приключениями. Я всем все рассказывал и наслаждался, когда слушатели крякали от удивления, но все же в те дни, Дависито, я очень тревожился за Ауриту и моего ребенка, ведь известно, что сильные переживания в таком состоянии могут плохо сказаться, и все время спрашивал Ауриту: "Ты как, хорошо?" А она отвечала: "О, гораздо лучше, чем раньше!" И точно, Аурита вроде бы пришла в себя и стала завинчивать зубную пасту и придвигала стул к кровати, чтобы у меня на пиджаке не отвисли плечики. А я все приставал: "У тебя ничего-ничего не болит?" И она отмахивалась: "Сказала же, все в порядке; покоя нет".
Когда подошел срок, я весь извелся и постоянно незаметно наблюдал за ней, стараясь подметить какую-то нервозность или угрожающие симптомы. Но ничуть не бывало, Дависито. Аурита была полна сил, спокойна, и неприятности в По, казалось, не оставили ей никаких дурных воспоминаний. Все же я старался во всем ей угождать, предугадывал ее желания, а если она заводила речь о Робинете, менял тему, чтобы она не думала про те трудные времена, но она сердилась: "А можно узнать, почему ты обращаешься со мной, как с ребенком?" Потом, как обычно бывает, все слишком затянулось, и я уже стал сомневаться, что это ребенок, и в конторе тревожился и места себе не находил, а Санчес мне говорил: "Не дрейфь, моя жена же с ней".