Говоря словами Царь Иванны, многие мерзостные "эфиопские образины" были довольны порушением Мытаркиного дела. Но всех разбирало любопытство - что же всё-таки произошло с нею в Ботаническом саду? Обитатели паперти на очередной складчине, приняв на грудь хорошее количество "огненной жидкости", постановили отправить на Аптекарский остров, в гермафродитов сад, разведчиц с заданием добыть сведения у аптекарских людишек об их товарке - Мытарке Коломенской.
Вернувшиеся с островов Петроградской стороны разведчицы ничего, кроме слухов, не принесли. По одним рассказам, правда, от самого главного ботанического сторожа, гермафродит их, по прозвищу Гальваник, был натуральным скобарем и, дослужив в саду до пенсии, недели три назад уехал на свою псковскую родину. А с кем - не могу знать. Если кого-то взял, то слава богу - стариковать ему веселее станет. А отчего Гальваником звали, так он сам виноват - всем рассказывал, как по нечайности ложку белого металла проглотил, а назад из себя получил ложку металла жёлтого. Обозван был правильно, у нас на Аптекарском проспекте с царских времен Электротехнический институт стоит - все грамотные.
Соседи из дома напротив, что на проспекте, советовали искать останки Мытарки в кущах Ботанического сада, где ревнивый гермафродит мог задушить её, не желая отпускать в Коломну. И после сбежал с наших островов к своим бандитским скобарям.
Царь Иванна, выйдя из больницы и получив пенсию, с похоронным ремеслом завязала. Увидеть её можно было либо в агитационном пункте на улице Союза Печатников, где сидела она перед великим изобретением двадцатого века, телевизором "КВН" на своем стуле-троне в первом ряду, немного слева, у самого увеличительного стекла, либо по воскресеньям и по всем церковным праздникам на паперти Морского Богоявленского Никольского собора.
Если услышите нищенское обращение к прихожанам, произносимое пропитым хриплым басом: "Будьте, отцы, милостивы, сотворите святую милостыньку, благословите на копеечку", - то это она, Царь Иванна.
Мавка Меченая попала не то в психбольницу, не то в "казенный дом" за бродяжничество и шум, испускаемый изнутри себя.
А в кущах Ботанического сада, что находится на Аптекарском острове Петроградской стороны, до сих пор ищут Мытарку Коломенскую, но там её нет.
IV
Последние
В начале 1960-х годов в Театре драмы и комедии на Литейном я оформлял спектакль по пьесе Алексея Максимовича Горького "Последние" - дипломную работу ныне известного московского режиссера Камы Гинкаса.
Чтобы рассказать историю старинного дворянского рода, последний представитель которого Иван Коломийцев деградировал до службы в полиции, мы решили собрать на сцене мебель разных поколений за сто лет русского дворянства и через обстановку дома показать историю семьи. Контрастом подлинной мебели был фон - огромное распростертое стёганое одеяло буро-красного цвета, прожившее в этой семье много лет, - своеобразная физиология рода. Эта затея совпала с фантастическим периодом в истории нашего города, когда после борьбы с излишествами в архитектуре начался быстрый "пошив" хрущоб и масса семей из старых питерских коммуналок переезжала в отдельные квартиры блочных домов.
Естественно, что старинная, уважительная к человеку мебель никак не помещалась ни вдоль, ни поперек в новых жилищах, не говоря уже о высоте, так как, по шутке того времени, строились эти дома со сверхзадачей - соединить потолок с полом.
В городе началась повсеместная распродажа "негабаритной" мебели, и появилась возможность приобрести настоящие антикварные вещи по бросовым ценам, как раз подходящим для театра. Эти обстоятельства, а также бурная модернизация послесталинской жизни вызвали своеобразную моду на новую мебель, а старую - всяких там "Павлов" или "Александров" - можно было купить за десятку или даже найти в подворотнях питерских домов, на помойках.
Я не шучу - книжный шкафчик красного дерева с латунной отделкой ("жакоб" местного производства) торговали за десять-пятнадцать рублей. Роскошное "павловское" кресло карельской березы стоило намного дешевле "вшивого" современного стула. Сейчас в это чудо трудно поверить, но так было в то сумасшедшее время. А как его по-другому назвать, если театру венские стулья дарили, огромные дубовые буфеты и горки с резьбой и точёными деталями 70-80-х годов XIX века умоляли забрать бесплатно - только бы вывезли на казенной машине.
В театр приносили бронзовые золочёные подсвечники по пять рублей за штуку, веера - по два, старинные зонтики - по три рубля. Для спектакля мы купили шапокляк замечательной сохранности, с парижским клеймом - за пятёрку, золочёное пенсне в кожаном футляре - за рубль, старинные колоды карт - по два рубля за колоду.
Когда театр давал объявление по радио, то бедные пожарные, сидевшие сутками у телефона, лишались отдыха - им постоянно приходилось записывать координаты огромного количества старушек, реже - стариков, жаждущих продать что-либо театру. Телефон не умолкал по нескольку дней - звонили со всего Питера и предлагали, предлагали…
После объявления о покупке мебели для "Последних" мне, художнику, выдали довольно толстый гроссбух с этими адресами. Ознакомившись с ним, я понял, что никогда в жизни не смогу обойти такое количество жаждущих.
Путешествие только по десяти адресам заняло более месяца, правда, сопровождалось оно для меня множеством интересных открытий. Я слышал рассказы, которые казались в ту пору неправдоподобными. Видел потрясающе редкие вещи.
Через малое время я научился различать, досталась ли мебель человеку по наследству или попала к нему случайно, в связи с коллизиями истории Государства Российского. В одном из домов на Моховой улице, в довольно добротной квартире, я обнаружил нескольких "булей" - мебель чёрного дерева с инкрустациями из золочёной бронзы и черепахи, французской работы XVIII века. Владельцы по своему виду совершенно не соответствовали такой мебели, но понимали, что она чего-то стоит. Мой неосторожный вопрос - как эта мебель к ним попала? - жутко испугал их, и они сделали всё, чтобы я оказался с другой стороны входных дверей, и более из театра никого не пускали.
Было много сюжетов, но один из них запал в памяти на всю жизнь, поскольку рифмовался с названием нашей пьесы "Последние" и отчасти - с моей декорационной идеей.
Сам я родился на Городском острове Петроградской стороны и с некоторой сентиментальностью отдавал предпочтение адресам петроградских островов. Один из них был в районе Петровской набережной, недалеко от Военно-воздушной академии. Рукою нашего замечательного пожарного - человека дореволюционного, именуемого, между прочим, Александром Сергеевичем, - было записано: "Во дворе, рядом с Ведомством", - слово "Ведомство" выведено пером с уважением и с большой буквы.
Действительно, во дворе сталинского дома, выходившего на Петровскую набережную, стоял небольшой двухэтажный особнячок времен Николая I с единственным входом по центру. Явная заброшенность и потёртый его вид наводили на мысль, что дом приговорен к сносу.
Из сеней через дубовую филёнчатую дверь я попал в вестибюль с лестницей, напоминавшей - в миниатюре - вестибюль Михайловского дворца, только с другой биографией. В подступеньках ещё крепкой лестницы сохранились бронзовые крепления с прутками для ковровых дорожек. С лепной розетки потолка свисала бронзовая цепь, предназначенная для исчезнувшего со временем вестибюльного фонаря.
Особняк был поделен на четыре квартиры. Две - внизу, по обе стороны лестницы, две - наверху. В записи пожарного Александра Сергеевича значилось: "Второй этаж, дверь слева от лестницы" - и еще: "Просьба приехать в 19.00, не ранее. Спросить Анну Павловну". Я постарался быть точным.
На мой звонок без вопроса "кто там?" дверь открыла небольшого роста бойкая дама с правильными, несколько жесткими, но красивыми чертами лица. Ей, вероятно, было около семидесяти лет, но назвать ее старушкой никто бы не решился. Не знаю как, но она сразу поняла, что я из театра, и без лишних вопросов впустила меня в довольно широкую прихожую-коридор, в которой находились ещё три двери, кроме входной. Стены этого помещения от пола до потолка были плотно завешаны картинами, одетыми в холщовые и марлевые чехлы, всё оно было загромождено какими-то предметами, завернутыми в старые пожелтевшие газеты. Крепкие антресоли над дверью занимал целый семейный архив в старинных папках, кожаных портфелях и фотоальбомах. Весь этот коридорный поп-арт производил впечатление некоего временного хранилища, где упакованные вещи ждут возвращения на свои места после затянувшегося ремонта.