Первая встреча Рэнье с его будущим другом состоялась на следующий день после Освобождения. Рэнье тогда временно работал в Министерстве внутренних дел: это был трудный период, когда единство, выкованное Сопротивлением, начало трещать по швам, и он пытался предотвратить противостояние и замедлить процесс раскола, происходившего прямо на глазах. Прежде всего Рэнье изучил личные дела своих подчиненных. Он вызвал Ла Марна.
- Я просмотрел ваше личное дело.
Ла Марн ждал продолжения, вытянувшись по стойке смирно.
- Я обнаружил, что вы обвинялись в совершении публичных развратных действий.
Лицо Ла Марна приняло удовлетворенное выражение.
- Так точно.
- Мне придется потребовать вашего увольнения из кадров.
- Я всего лишь выполнял свой долг.
- И в том случае тоже?
- Так точно, господин директор. Это было ужасное время. Франция попала в лапы монстров, и на меня накатил приступ. э-э. солидарности. Я хотел выразить свои чувства, пережить этот ужас вместе со страной. Я хотел реально почувствовать апокалипсис, падение.
- Малышке было четырнадцать лет.
- Мои моральные ценности рухнули вместе со всем остальным.
- С тех пор они вернулись на прежний уровень?
Длинные ресницы Ла Марна затрепетали, и он бросил на Рэнье укоризненный взгляд. Но Рэнье еще не знал этого грустного клоуна и не понял его немого призыва спуститься на сцену, чтобы сыграть в спектакле вместе с ним.
- Мой поступок имел чисто символическое значение, в нем не было ничего личного, - сказал Ла Марн. - Но в последующем он оказался очень полезным. Благодаря ему я попал в полицию нравов.
Он снова посмотрел на Рэнье - никакой реакции. Ла Марн вздохнул и жестом виртуоза - этакий Паганини шевелюры - запустил пятерню в волосы.
- Видите ли, господин директор, из-за этого небольшого казуса в моем личном деле я влип по уши. Я даю гарантии власти, которой служу: ей известно, в чем я грешен. Она держит меня на крючке. Она знает, что я ни в чем не могу отказать ей, и может полностью рассчитывать на меня.
Рэнье начал понимать: он хорошо разбирался в том, что могло послужить защитой уязвленной чувствительности.
Ла Марн по-прежнему стоял навытяжку, касаясь мизинцами боковых швов форменных брюк, как ни о требовал строевой устав, и делал все возможное, чтобы его понял человек с внимательным взглядом, потерявший руку в борьбе за спра. за бра. за Фра. за нечто непроизносимое. Он дал ему "ля" - Рэнье оставалось только настроить свою скрипку. Он излучал послания, пронизанные юмором, в надежде быть понятым тем, чья чувствительность настроена на ту же длину волны.
И Рэнье действительно понял, насколько далеко может зайти человек в своем шутовстве, когда в ходе служебного расследования стало ясно, что обвинение, фигурировавшее в личном деле Ла Марна, было ложным и сфабрикованным им самим.
Ла Марн был уволен из полиции по состоянию здоровья, а вскоре после этого подал в отставку и Рэнье. С тех пор они стали неразлучны.
- Педро, я просил еще порцию звука рога в глубине леса, и побольше.
- То, что вы делаете, просто отвратительно.
- Что?
- Я имею в виду Корею.
- Да здравствует Сталин!
- Люди приходят и уходят, а идеи остаются. Вы знаете, чего вам не хватает? Свободной Франции. Вместо нее вся эта чушь: Корея, крестовые походы. Знаешь, что тебе следовало бы сделать, Рэнье? Отправиться в Мексику и основать там Свободную Францию. Не стоит думать, что от де Голля не будет никакого толка. В следующий раз выиграет тот, кто первым дорвется до микрофона.
- Я тоже так считаю.
- Так что отправляйтесь основывать настоящую Францию где-нибудь в глубине тропического леса. И тогда она будет только наша - девственная и чистая. Сокровище сьерры Мадре.
- Социализм с человеческим лицом, - заметил Ла Марн. - Грезы любви.
- Фашист тоже может мечтать о любви.
- Что это вы себе позволяете? - возмутилась сидевшая рядом потаскуха.
- Речь идет не о вас, - успокоил ее Ла Марн. - В вашем случае идеологией даже не пахнет.
Группа туристов, в которых без труда можно было узнать англичан, вошла в бар и устроилась за одним из столиков. Их было человек десять, и они могли свободно занять два или три стола. "Привычка к жесткой экономии, - подумал Ла Марн. - Они всадили нам нож в спину в Мерс Эль-Кебире". Что же касается Рэнье, то тот всегда испытывал симпатию при виде любого англичанина, и причиной тому были Королевские военно-воздушные силы и битва за Англию. Он тут же вспомнил Ричарда Хиллари, Гая Гибсона и остальных товарищей по эскадрилье, на рассвете отправлявшихся на боевое задание в белых пуловерах и с шарфами вокруг шеи. Иногда он видел, как они исчезали в клубке яркого пламени, вспыхивавшего, словно маленькое солнце, рядом с его самолетом. При виде любого болвана из Манчестера память возвращала его в недавнее прошлое с той же легкостью, с какой кусок сахара поднимал на задние лапки дрессированную собачонку.
- Рене Мушотт, Мартель, Гедж, товарищи по Освобождению, - пробормотал Рэнье.
- Бельмонт, Манолет, Домингэн, - в пику ему произнес Ла Марн.
- Они точно устроят корриду на аренах Симье, - сказала девка.
- Жаль, что она проститутка, - проворчал Ла Марн.
- Послушайте, вы! - возмущенно взвизгнула его соседка. - Соображайте, что говорите!
- Прошу прощения, мадмуазель, - извинился Ла Марн. - Поверьте, я вовсе не вас имел в виду. Я думал о человечестве в целом.
- А-а, тогда ладно, - успокоилась жрица любви.
- Выпьем еще что-нибудь? - предложил Ла Марн.
- То же самое, - отозвался Рэнье. - Всегда то же самое. До последнего вздоха.
- Педро, - сказал Ла Марн, - еще один "Бурбон-Парм" и "Орлеан-Браганс", раз уж мы в такой благородной компании.
Педро наполнил стаканы.
- Кортеж! - закричал кто-то. Все вскочили со своих мест.
V
Крейсер медленно пересекал залив, направляясь в сторону Италии; руки горизонта, казалось, поддерживали его на голубом полотне; над берегом стоял неподвижный и в то же время оживленный столб чаек. На этом величественном фоне воробей, скачущий за окном, выглядел совершенно неуместным, попавшим сюда словно по чьему-то халатному недосмотру. Энн улыбнулась ему. "Естественно, - подумал Вилли, кипя от ярости, - звезда первой величины и маленький воробышек". Он начал ненавидеть эти вечные символы, все то, что было таким же настоящим, как пшеничное поле, цветущая яблоня, влюбленная пара. Они ободряли Энн, словно несли с собой определенную значимость, какую-то неуловимую надежду - и не трудно было догадаться какую. Он попросил Гарантье сопровождать их в этой поездке только потому, что его тесть постоянно брюзжал, негодуя по поводу всех этих зазывных подмигиваний и прочих "непристойностей". Пора бы, говорил он, покончить с открыточкой сентиментальностью и потребовать от природы сменить вечный стук кастаньет, вечное тра-ля-ля на что-нибудь другое. Но Энн уже давно научилась правильно понимать речь отца: он привык говорить все наоборот, постоянно противореча самому себе, чтобы выразить прямо противоположное тому, что чувствовал на самом деле, о чем молчаливо кричал на протяжении последних двадцати пяти лет. Вынужденная расшифровывать смысл его слов, Энн в конце концов составила своего рода личный словарь эквивалентов. Когда отец говорил о пейзаже, "банальном, словно почтовая открытка", она знала, что он видел пейзаж, пробудивший в нем романтические мечты; когда слово литература он сопровождал эпитетом "непристойная", это означало, что в ней шла речь о любви; "поистине примитивная женщина" оказывалась женщиной, которая призналась ему в своих чувствах и взволновала его; "пещерное искусство" было искусством, приносившим в мир гармонию, а не разрушавшим его; "интеллектуал, достойный этого слова" всегда представлял собой такого же, как он сам, эмоционального калеку, нашедшего утешение в абстрактном искусстве. Вилли рассчитывал, что Гарантье постепенно отвратит дочь от эмоциональности, "непристойности" чувств, страстей и ожидания, и тогда он увлечет ее за собой в высшие сферы разума, где она больше не будет прислушиваться к каждому "мяуканью инстинкта", но в результате все вышло совсем иначе: он оказался в компании с человеком, каждое слово которого и даже просто присутствие, казалось, подбадривали Энн, не давали ей погрузиться в пучину отчаянья, помогали ждать, словно сам Гарантье был живым свидетельством всемогущества любви. У Вилли возникало смутное подозрение о существовании тайного сговора между отцом и дочерью, и стоило этой мысли прийти ему в голову, как он тут же выходил из себя. Теперь он насмешливо наблюдал за ними, зажав в углу рта сигару и придав своему лицу привычное выражение отвлеченности.