Теперь, вспоминая эти дни болгарской славы, сдается мне, что я понимаю, отчего Марина в числе первых сестер милосердия уехала на фронт и отчего она ни разу не подала руки доктору Старирадеву. Ее давешний безумный поступок навлек на нее позор - переступив порог дома терпимости, она навсегда осталась бы в глазах всех падшей женщиной, каким бы ни было ее дальнейшее поведение. Вернуться к почтальону было для нее немыслимо. Понятия о жизни, приобретенные в доме доктора, исключали эту возможность, не говоря уже о том, что бедняга почтальон был осужден на пятнадцать лет тюрьмы. Для нового замужества не было у нее ни времени, ни шансов. Война явилась для нее спасением, она уехала на фронт от безвыходности, чтобы исчезнуть из города, где мужчины отпускали ей вслед грубые шуточки, а женщины провожали презрительными взглядами. Но среди смертей, крови и воинской доблести ее надежды устроить свою жизнь рухнули в первые же дни. Но зато она стала свидетельницей ужасающих страданий наших воинов, их неслыханной самоотверженности, их высокого духа, стремления к победе, и ее служение им в качестве сестры милосердия в полевых лазаретах укрепило в ней уважение к себе. "Падшая женщина" с погубленной судьбой, Марина вдруг почувствовала себя героиней. Сознание, что она исполняет свой долг бок о бок с простыми солдатами на поле брани, изменило мерки, которыми она оценивала человеческие добродетели, и она преисполнилась еще большего презрения к европейскому воспитаннику и господскому сынку - так бывает в поворотные времена, когда и народ тоже начинает презирать мягкотелого интеллигента за себялюбие и нерешительность. Всякий раз, как мы видели ее на вокзале, куда прибегали встречать раненых, Марина ласково подтрунивала над нами и угощала какими-то белыми конфетками с поджаренными зернышками внутри. Она снова была статной красавицей с голубыми, как цветы вероники, глазами, но в них проглядывало какое-то новое, жестокое и озабоченное выражение, словно в ней жило еще одно существо, поселившееся в ее душе на фронте…
После печальной пасхи, в июне, как-то серым, пугающе мрачным днем с мутным, зловещим небом, мы, дети, испытывали необъяснимое беспокойство, словно перед близкой грозой. Около одиннадцати часов подземный великан ударил своей могучей палицей, и земли запрыгала, как оброненная сковорода. Мы с изумлением смотрели, как, порубленные невидимыми саблями, разваливаются на куски и катятся по крышам дымовые трубы, как шатаются, точно пьяные, дома и город заволакивает тучами пыли. С Варуши полетели куски рогожи" средь грохота и гула негромко зазвонили церковный колокола, приведенные в действие землетрясением. В следующее мгновение наступившую гробовую тишину разорвали крики наших матерей, откуда-то выскочила обезумевшая женщина и с воплями кинулась на середину площади. Из крутых улочек бежали женщины и старики, некоторые осеняли себя крестным знамением, все были покрыты известковой или кирпичной пылью. А великан все продолжал бить своей могучей палицей о землю, и за каждым ударом следовал близкий и далекий грохот рушащихся зданий, звон бьющегося стекла, хлопанье дверей, дикий рев и отчаянный лай собак. Испуганные и потрясенные, мы пытались понять причину этого адского шума, ведь пасха давно миновала и "Царь Славы" давно уже отбренчал веригами у церковных ворот. И разве сошествие Христа в ад обязательно должно рушить дома, валить дымовые трубы? Но вскоре рыдания матерей заразили и нас. Земля металась, как живая, словно стремилась освободиться от всего, чем люди ее обременили. Все, от мала до велика, сгрудились на площади. Матери прижимали нас к груди, счастливые тем, что мы целы-невредимы, и оплакивали свои дома, считая их обреченными, а те, у кого мужья служили в конторах чиновниками, не спускали расширенных от ужаса глаз с улицы, что вела к Баждарлыку. И наконец среди пыли, подземных толчков и громкого плача показалась толпа таких же обезумевших людей, осыпанных штукатуркой, с изжелта - бледными лицами и невидящими глазами. Каждый искал своих и, если не находил их на площади, шел дальше. Хаджи Николи рвал на себе волосы и молил о помощи - его сестра и квартиранты остались под развалинами дома. Но никто не решался последовать за ним, и он с душераздирающими рыданьями повернул назад. Потом стали приносить на полотнищах контуженых и мертвых. Толчки накатывали неравномерно, со все ббльшими интервалами, группка храбрецов кинулась в дома - принялись вытаскивать ковры, дорожки, тулупы, тюфяки, одеяла, которыми в скором времени была устлана вся площадь. Мы покорно сидели и слушали, как неистовствует подземный великан, как колотит землю своей палицей. Утром полил дождь, словно затем, чтобы смыть с города пыль и грязь. Стало известно, что в помещении мужской гимназии много раненых солдат погибло. Турки военнопленные откапывали трупы, а по городу ползли слухи о заживо погребенных.
Оставшиеся без крыши над головой тырновчане растащили дровяные склады, и на Марно-поле, на Картале и во дворах вырастали сараи и бараки - нищенский город рядом с древним, погруженным во тьму. Многие семьи переселились на виноградники. Быстро распространились слухи о частых столкновениях между союзниками, а на пятый день после землетрясения разразилась страшная гроза. Затем пошла свирепствовать холера, и по улицам потащилась крытая повозка городской управы - черный гроб для живых мертвецов. Каждый день стук ее колес повергал тырновчан в ужас. Она подъезжала к одному из домишек с обвалившейся штукатуркой и покосившейся крышей, хмурые санитары выносили больного, клали в повозку и, заперев ее висячим замком, везли в холерный лагерь неподалеку от кладбища. Земля там побелела от хлорной извести, а позади бараков зияла огромная яма, наполненная известью и водой. В этой яме хоронили умерших. И тот, кого увозила черная повозка, прощался с близкими и соседями, называя каждого по имени, ибо прощался навек…
После зловещего шестнадцатого июня, когда царь Фердинанд объявил о начале Межсоюзнической войны, мы узнали о том, что Марины нет больше на свете. Тоже скончалась от холеры. Видел ли доктор Старирадев, как она, контуженная во время землетрясения, выносила из мужской гимназии раненых и как позже ухаживала за больными в холерном лагере? С кем простилась она, чьи имена называла, запертая на замок в черной повозке-гробе? Может быть, своих родных из Марно-поле, таких же бедняков, как она сама, или несчастного арестанта, почтальона? Роднее всех в эти минуты были ей, наверно, раненые и больные, ради которых она пожертвовала жизнью.
Ее смерть осталась незамеченной, как смерть многих знакомых и незнакомых, скончавшихся от этой страшной болезни или павших на поле брани. Тырновчане забыли о ней, и, может быть, только бедняга почтальон в тюремной камере пролил по ней слезы, смешанные со злобой, а доктор Старирадев повздыхал немного, и в этих вздохах было больше облегчения, чем сожалений.
В те дни народного потрясения полки возвращались с увитыми черным знаменами, а тырновчане плакали. Однако многие поняли, кто совершил гнуснейшее предательство, и потянулись в клубы тесняков-социалистов. А доктор Старирадев охладел к судьбам страны и опять замкнулся в себе. Как и многие, он тоже возмущался злодейством царя-немца, однако вину за национальную катастрофу возлагал на "невежество" народа, чем и оправдывал собственный эгоизм…
Когда к концу европейской войны скончалась мать, он продал отцовский дом и на вырученные деньги выстроил на окраине города большой дом и частную лечебницу. Располнел, стал молчаливым, нелюдимым и суровым. Редко ходил пешком по улицам Тырнова. Женился он на богатой пловдивчанке, и мы, мальчишки, пробегали мимо его дома с зелеными башенками и верандой, как мимо тюрьмы или жилища чужеземца. Высокая живая изгородь прятала двор от посторонних взоров, а когда мы пытались заглянуть туда, лохматый черный пес встречал нас отчаянным лаем. Где помимо больницы бывал доктор, с кем водил знакомство? Должно быть, с узким кругом тех, кто разбогател во время войны и не предъявлял обвинений предателям, напрасно растратившим силу, скопившуюся в народе за пять веков рабства… Крестьяне прониклись ненавистью к горожанам, многие из интеллигенции и трудового люда заполнили клубы тесняков, и во время внушительных манифестаций все чаще развевались на улицах Тырнова красные флаги.
Примечания
1
Автор сохранил старые названия различных мест и районов Тырнова - тор- JL гоаой площади Баждарлык, квартала Вароша и др. Старожилы гором идентифицируют даже отдельные дома, в которых развивается действие.
2
Русофилы и германофилы - так в политическом обиходе Болгарии назывались сторонники русской и германской ориентации страны.
3
От фр. I propos - кстати, между прочим
4
Наполеондор - французская золотая монета с изображением Наполеона I.
5
Башхамам (baphamam) - большая баня (тур.)
6
Эфенди (efendim) - сударь, господин (тур.). В Болгарин во времена турецкого господства это обращение употреблялось только по отношению к представителям администрации, духовенства и военных властей.
7
Добро пожаловать, господин доктор! Милости просим! (Но § geldinis, hekim efendim! Buyurunuz!) (туp.