У него так сильно текла кровь, что я настояла на том, чтобы отправиться в больницу. Он дал мне ключи от своего грузовичка и позволил сесть за руль, а сам прижимал салфетку к разбитому лбу.
- Похоже, свадьба Рейда оставит незабываемый след в памяти гостей, - задумчиво пробормотал он.
Я промолчала.
- Ты злишься на меня, - продолжал Макс.
- Это был комплимент, - наконец сказала я. - Ты ударил человека за то, что он отвесил мне комплимент.
Он ответил не сразу.
- Ты права. Я должен был дождаться, пока он сорвет с тебя платье.
- Он бы не сорвал с меня платье. Его бы остановили музыканты.
- Я хотел выступить в роли твоего спасителя, - признался Макс, и я взглянула на него в зеленоватом свечении приборной панели.
В больнице я сидела с Максом в приемном покое.
- Необходимо будет накладывать швы, - сказала я.
- И не только швы, - откликнулся он. - Начнем с того, что мой брат - и я в этом абсолютно уверен! - больше никогда не захочет со мной разговаривать.
Я не успела ответить. Отодвинув занавеску, вошел врач, представился. Натянул резиновые перчатки и спросил, что произошло.
- Я обо что-то ударился, - ответил Макс.
Он поморщился, когда врач стал ощупывать его рану на голове.
- Обо что?
- О кулак.
Врач достал из кармана халата фонарик и велел Максу следить за крошечным лучиком света. Я наблюдала, как он закатывает глаза, водит ими из стороны в сторону. Тут он поймал мой взгляд и подмигнул.
- Необходимо наложить швы, - подтвердил мои прогнозы врач. - Похоже, сотрясения нет, но было бы неплохо, если бы на ночь вы не оставались в одиночестве. - Он отодвинул занавеску смотровой. - Сейчас принесу инструменты и нитки.
Макс взглянул на меня, в его глазах застыл немой вопрос.
- Конечно, я останусь, - ответила я. - Врач же сказал.
Через неделю я вернулась к работе в ожоговом отделении больницы. Первым пациентом оказалась Серена, одна из моих частных подопечных, четырнадцатилетняя девочка из Доминиканской Республики. Она сильно пострадала во время пожара в доме, ее лечили на родине, но все закончилось обезображенным лицом и шрамами по всему телу. Она целых два года пряталась в темноте родного дома, до того как попала в Род-Айленд и ей не начали делать пересадку кожи. Во время визитов в ожоговое отделение я по целому часу уделяю ей, хотя изначально мало кто понимал, чем музыкальная терапия может помочь Серене. Она ослепла из-за катаракты, которая развилась, когда ее изуродованные шрамами веки перестали закрываться, и руками она двигала плохо. Сперва я просто пела ей, пока она не начала мне подпевать. В конечном счете я переделала под нее гитару, настроила инструмент на одну открытую струну, а потом оснастила ее металлической пластиной, слайдом, чтобы она могла играть. Я прикрепила липучки к тыльной стороне грифа, чтобы она буквально чувствовала аккорды, которые учится брать.
- Привет, Серена, - говорю я, стуча в дверь ее палаты.
- Привет, незнакомка, - отвечает она.
Я слышу, что она улыбается.
Я, как ни эгоистично это звучит, рада, что она слепая. Именно поэтому мне не придется, как несколько минут назад, когда я разговаривала с медсестрами на посту, разряжать неловкую обстановку, когда она не будет знать, как выразить свои соболезнования. Серена даже не знала, что я была беременна; именно поэтому она и не знает, что ребенок умер.
- Где ты была? - спрашивает она.
- Болела, - отвечаю я, ставя у ее кровати стул и укладывая гитару у себя на коленях. Я начинаю настраивать ее, девочка тянется за своим инструментом. - А ты чем занималась?
- Как обычно, - отвечает Серена. У нее перебинтовано лицо - еще не отошла от последней операции. Говорит она невнятно, но после стольких сеансов я научилась ее понимать. - У меня для тебя сюрприз.
- Правда?
- Да. Послушай. Он называется "Третья жизнь".
Я заинтригованно выпрямляюсь. Это название родилось во время наших сеансов в течение последних двух месяцев, когда мы обсуждали разницу между ее первой жизнью, до пожара, и второй - после него. "А как же третья жизнь? - поинтересовалась я у Серены. - Какой ты себя представляешь, когда все операции будут позади?"
Я слушаю слабенькое сопрано Серены, которое прерывается пиканьем и жужжанием присоединенных к ее телу мониторов.
Никаких пряток в темноте,
Ни зла, ни боли,
Возможно, внешне я и изменилась,
Но внутри осталась той же девчонкой.
На втором куплете, когда мелодия ее песни прочно засела у меня в голове, я начала подбирать мотив на своей гитаре. Я остановилась, когда она перестала петь, а когда она провела рукой по грифу гитары, я захлопала в ладоши.
- Это самая лучшая песня, что я слышала, - сказала я Серене.
- Ради этого стоит страдать?
Однажды во время нашего сеанса Серена играла рейнстиком, "дождевой палкой", постоянно переворачивая его и все более возбуждаясь. Когда я поинтересовалась, о чем напоминает ей шум, который издавал этот музыкальный инструмент, она призналась: о последних днях жизни на родине, в Доминикане. Она шла домой из школы, и начался ливень. Она знала точно, потому что ступала по образовавшимся лужам и потому, что намокли ее волосы. Она не могла чувствовать капли кожей, потому что вся была покрыта шрамами. Что она действительно никогда не могла понять: почему она не чувствует капли дождя, но такая мелочь, как насмешки какого-то ее одноклассника, который обзывал ее невестой Франкенштейна, пронзали ее, словно раскаленным мечом.
Именно в тот момент она решила больше никогда не выходить из дома.
Музыкальная терапия направлена на излечение пациента, а не самого терапевта. Однако маленькая капля на деке гитары говорит о том, что я, должно быть, плачу. Как и Серена, я совершенно не чувствовала, что по моим щекам текут слезы.
Я сделала глубокий вдох.
- Какой куплет ты любишь больше всего?
- Второй, наверное.
Я вернулась в знакомую колею: учитель - ученик, психотерапевт - пациент. И стала тем, кем была раньше.
- Объясни почему, - прошу я.
Я не знаю, где Макс нашел эту лодку, но, когда мы приезжаем на пристань в Наррагансетт-бей, нас уже ждет арендованная лодка. Прогноз погоды ошибся: было холодно и мокро. Я совершенно уверена, что в это утро мы единственные, кто взял моторку. У лица клубится туман, я застегиваю молнию на куртке до самого подбородка.
- Садись первой, - велит Макс и придерживает лодку, чтобы я могла шагнуть на борт. Потом он передает мне картонную коробку, которая лежала между нами во время всего пути на пляж.
Макс заводит мотор, мы несемся в море, медленно огибая буи и спящие парусные яхты, чтобы не создавать корабельных волн. Барашки протягивают свои крошечные пальчики через борт нашей маленькой шлюпки - у меня намокают кроссовки.
- Куда мы плывем? - пытаюсь я перекричать мотор.
Макс не слышит меня или делает вид, что не слышит. Он в последнее время часто так поступает. Он возвращается домой почти за полночь, и я понимаю, что в такое время он не может обрезать деревья, высаживать саженцы, стричь газоны, даже заниматься серфингом. Свои поздние возвращения он использует как предлог, чтобы спать на диване. "Не хотел тебя будить", - постоянно говорит он, как будто это я в чем-то виновата.
Если честно, еще даже утро не наступило. Идея выйти в море, когда океан спокоен, принадлежала Максу - ни тебе рыболовецких траулеров, ни отдыхающих. Я сижу посреди скамьи, у меня на коленях коробка. Когда я закрываю глаза, шум мотора и пенящихся волн сливается в рэповый ритм. Я постукиваю пальцами по металлическому сиденью, пытаясь подыграть.
Спустя десять минут Макс глушит мотор. Мы дрейфуем на волнах, которые расходятся от нашей лодки.
Он сидит напротив меня, руки зажаты между коленями.
- Как думаешь, что нужно делать?
- Не знаю.
- Ты хочешь…
- Нет, - отвечаю я, швыряя ему коробку. - Лучше ты.
Он кивает и достает из коробки крошечную голубую керамическую туфельку. Ветер приносит несколько упаковок от арахиса. Меня охватывает паника: а если в самый неподходящий момент налетит сильный порыв ветра? А если прах останется у меня в волосах, на моей куртке?
- Наверное, нужно что-то сказать, - бормочет Макс.
Мои глаза наполняются слезами.
- Мне очень жаль, - шепчу я.
За то, что не нахожу нужных слов.
За то, что не сделала этого сразу.
За то, что не смогла сохранить тебя внутри себя еще несколько недель.
Макс тянется через разделяющее нас пространство и сжимает мою руку.
- Мне тоже.
В действительности мой ребенок становится всего лишь вздохом в холодном воздухе - облачком дыма. Прах разлетается мгновенно. Если бы я на миг закрыла глаза, то с легкостью могла бы делать вид, что его и не было.
Но я представляю, как пепел оседает на поверхность бушующего океана. Представляю, как сирены на дне морском поют ему: "Добро пожаловать домой".
Макс опаздывает на встречу с доктором Гельман и боком заходит в ее обшитый панелями кабинет. От него воняет перегноем.
- Прошу прощения, задержался на работе, - извиняется он.
А раньше он являлся за десять минут до назначенного времени. Однажды, когда сломался его грузовик, он бежал с образцом спермы в клинику, чтобы успеть в тот временной интервал, когда можно было оплодотворить отобранные яйцеклетки. Но за две недели после моей выписки из больницы все наши разговоры свелись к погоде, покупкам и тому, что бы я хотела посмотреть по телевизору. Он опускается рядом со мной в кресло и выжидательно смотрит на гинеколога.
- С ней все в порядке?