Он знает, что если приведет в исполнение свою мечту, а именно возьмет Стейнунн за руку и шепнет: "Сейчас мы пойдем домой и будем любить друг друга под сенью горы Благодарения и Благословения", - то взгляд Стейнунн станет отсутствующим: мол, сейчас не до того, и вообще она не поймет этой спонтанной реализации желания. Отец усвоил уже, что Стейнунн далека от желаний такого рода. Иногда он мирится с этим, иногда нет. Когда не мирится, его молнией поражает мысль: "Я изменю ей". При первом удобном случае, думает он и перебирает в уме разнообразные предметы своих притязаний. Но что это будет означать для Стейнунн? Если сексуальность не есть вечно пожирающий пламень? Может, она отнесется к этому легкомысленно, снисходительно, потреплет его по руке, чуточку насмешливо, с тем выражением лица, которое отцу очень не нравится. Вдобавок отец считает, что, раз уж его фюльгьи канули в туманы последних лет, ему не мешало бы обзавестись любовницей, а потом в один прекрасный день рассказать о Ней, о Совершенной, и тогда Стейнунн капитулирует, после чего он откроет ей горькую правду. Но зачем? Единственное, что отец хочет сказать, - это единственное, чего другому сказать нельзя: "Полюби меня!"
Однажды в воскресенье, вернувшись из церкви, Стейнунн с отцом обнаруживают, что забыли там зонтик. Красивый зонтик - на нем изображено звездное небо северного полушария.
Отец вызывается сходить за ним.
Отворив тяжелую церковную дверь, он слышит дивное пение. У рояля на хорах стоит молодая женщина лет двадцати пяти. Отец предполагает, что она именно в таком возрасте, он с трудом читает в лицах молодежи. Женщина держит над головой зонтик Стейнунн и поет арию Вивальди. Отец медленно идет по центральному нефу, останавливается: когда она - не прерывая пения - улыбается ему навстречу, он понимает, что перед ним одна из Прекраснейших Женщин на свете, иначе не скажешь. Аккомпанирует ей какой-то пианист. Как не раз прежде, отец удивляется, можно ли быть такой красавицей, все время поневоле владеть такой красотой. Он видит прелестную грудь под тонкой блузкой, видит светлые волосы и бесконечно теплые глаза. Под конец арии она легкими шагами спускается с хоров, а на последней каденции уже находится с ним рядом и держит зонтик над своей и его головой.
Отец оцепенен страстным желанием. Молча стоит, даже когда ария кончается и девушка нерешительным жестом протягивает ему зонтик.
- У меня сегодня такая радость, - говорит она. - Потому я и раскрыла этот зонтик, а он, должно быть, ваш. Я только что узнала, что принята в Лондонскую консерваторию. И просто не могла стоять тут, как всегда.
- Тебе надо всегда петь под зонтиком. Оставь его себе, в Лондоне часто идут дожди.
- Тогда я обязательно должна вас обнять. - Девушка обвивает руками шею отца и на мгновение прижимается к нему. - Нынче фантастический день. Можно я еще спою? Арию Генделя?
Наконец он с поклоном ретируется в безмолвие улиц, но возвращаться к Стейнунн ему неохота, вместо этого он долго гуляет по набережным. Идет с огнем в груди, с легкостью, какой так долго был лишен. Глаза и те будто смотрят по-иному, и он думает: вот так глядят на жизнь Молодые. Вот так им видятся Вещи, на этом диапазоне волн приходит энергия, мощнейшим потоком притекает жизненная сила. Он прямо-таки соучастник, ибо на сценах мира будет стоять молодая женщина под зонтиком, под звездным небом, которое было его подарком.
Он гуляет по набережным, его пустота наполнена, и он думает, что с такой радостью внутри и умереть будет легче.
Стейнунн гладит его рубашки.
- Ты нашел зонтик? Или его уже утащили?
- Увы, утащили, - отвечает отец и уходит в свою комнату.
На следующий день он опять видит ту девушку. Она идет навстречу ему по улице, смеется, зонтика у нее в руках нет, руками она обнимает молодого человека, своего аккомпаниатора. Отец, который целый день пробыл рядышком с этим юным смехом, начинает улыбаться, а когда оказывается прямо перед нею, расплывается до ушей, хочет протянуть ей руку и вдруг понимает, что она его не узнаёт, вообще не видит, смеется безлюдной площади, - и отец, угасая, продолжает свой жест, поднимает руку вверх, к волосам, там всегда есть что потрогать.
~~~
Сестра Стейнунн - крупная, белокурая, широкая. Выходит на скальдастигюрское крыльцо и приказывает снежным завесам разойтись, чтобы они с отцом могли, не замочив ног, отправиться в обители власти, где, как она считает, ему надлежит быть. Деликатными мановениями она призывает его - эту тонкую, насекомоподобную оболочку вокруг прежде знаменитого на всю страну голоса - живописать мир красками его новой палитры, обретенной за продолжительный период отдыха в компании "несчастных представителей общества", которых "видит один только Бог", добавляет сестра Стейнунн. На мой вкус, добавляет она чересчур много, я, поблагодарив, отклоняю приглашения на их обеды вдвоем, "Смерть и девушка" ей непонятна. Она трогает наши тарелки и чашки, оставляя на них свои пятна, свой запах, свою форму. Сестра Стейнунн - из чужого края, в ее присутствии я не могу говорить с Лаурой.
~~~
Избранные представители нашего правительства сидели у нас на кухне и играли в "Эрудита". Премьер-министр, министр финансов, а также элегантная министр просвещения, которая нетерпеливо барабанила пальцами, когда умственная работа погружала всю кухню в такое плотное молчание, что впору было резать его на куски, словно торт.
Я заметил, как они слонялись возле кладбища, и воспользовался случаем, пригласил их зайти, потому что сестра Стейнунн, все более единовластная, дежурила в больнице, а у отца был день рождения, ну и, понятно, национальный праздник. Разве после всех официальных мероприятий невозможен такой финал? Вполне возможен. Старая дружба не заржавела.
К сожалению, отец настоял на своем, снял со стены скрипку, и его маниакальная музыка заставила правительство украдкой затыкать уши, но, как я уже сказал, у него был день рождения, и обед оказался выше похвал - особенно груши, сваренные с имбирем, - а посему на гостей низошел долгожданный покой.
- Что это за пьеса? - полюбопытствовал премьер-министр, двигая туда-сюда свои буквенные фишки.
Отец в игре не участвовал, он стоял у плиты, варил кофе и словно бы ждал этой реплики.
- Я назвал эту композицию "Извержение Фредлы".
- Очень похоже. - Премьер-министр хоть и не отличался музыкальностью, но был хорошо воспитан.
- Значит, ты тоже слышал?
- Что слышал?
- Как там в глубине гудит. Я уловил этот гул только на отдыхе; по-моему, источник расположен прямо под одной из вон тех мраморных жил.
- Чья теперь очередь? - Министр просвещения Рагнхильд Оскарссон отлично знала, что министр финансов знает, что она знает, и потому добавила: - Ты всегда ужасно долго раздумываешь.
- Да, а что? Кажется, у меня тут кое-что есть.
Это была его обычная реплика, о чем бы ни шла речь - о государственном бюджете или о простеньких настольных играх. Он выложил на доску Г, Л, У. Потом убрал их.
- Нет, я ошибся. Ты же все испортила этим своим ТУРБИВАКОМ. Я вообще не понимаю, можно ли засчитать такое слово.
- Когда люди занимаются туризмом и хотят отдохнуть, они устраивают турбивак.
- Ты-то когда последний раз этим занималась?
Правительство было коалиционное, и личные контакты налаживались со скрипом, поэтому Йоуну Хьяльмаурссону пришлось согласиться с условием, что в нашем гуманитарном доме он не упомянет ни единой цифры. Так решил отец. Как раз в эту пору он был очень раним, поэтому ему не перечили.
Что Йоун стал министром финансов, не удивило никого, тем паче его мать. "Если б кто захотел меня послушать, то узнал бы об этом давным-давно, еще когда ему лет семь было". В семье Хьяльмаурссон угадывалась какая-то горькая ожесточенность, которая, наверно, и была причиной Йоуновых честолюбивых успехов, если управление исландскими финансами можно назвать успехом. В голове у Малыша Йоуна не иначе как помещалась машинка, буквально все превращавшая в экономические проекты: начать с того, что в школе он закупил партию "уйди-уйди" и продал вдвое дороже, а теперь вот по всему свету вел переговоры насчет рейсов Исландской авиакомпании. Люди в его мире были явлениями сугубо периферийными, взор его был черен и устремлен в цифровой рай, и цифр у него в голове было больше, чем деревьев в Исландии. В студенческие годы он слыл совершенно несносным; стоило какой-нибудь женщине показать на звезды, как он тотчас принимался рассуждать о финансовых безумствах НАСА, больше того, войди в дверь Иисус Христос и скажи, что Он истина и жизнь, Йоун попросил бы Его угадать, сколько стоит в изготовлении баночка сардин.
Отец кашлянул. Он стал одним из тех людей, которые непременно норовят что-то сказать, как раз когда убегает кофе, грохочет оползень, музыка достигает громового звучания. Они всегда выбирают самое неподходящее время, однако премьер-министр (быть может, старший брат отца) наклонился вперед:
- Ты хотел что-то сказать, Халлдоур?
- Н-нет, да… ничего особенного.
Он потянулся к маленьким рюмкам для хереса, которые доставали только по воскресеньям, в плохую погоду и в кризисных ситуациях.
- Ну-ка, посмотрим, - сказал министр иностранных дел. - У тебя, Рагнхильд, тринадцать очков, плюсуем двадцать восемь, итого тридцать девять.
- Сорок один, - сказал министр финансов, не поднимая головы.
- Но я веду, у меня пятьдесят два, потом ты, Рагнхильд, а вот наш уважаемый коллега за пепельницей пока вообще с места не двинулся.
- Ну, так вот я подумал… - начал отец, но в ту же минуту министр финансов выкрикнул свое привычное: