– Это правильно,- согласился Нарумов.- Сначала выпей. И подруга твоя пусть выпьет. Может, тогда и мы не будем казаться этой юной женщине такими пьяными.
Быстро выпили и закусили. После чего Нарумов хлопнул своей ладонью по ладони Галахова и сказал:
– Шумим, братец, шумим. Не презирай. Выпить тоже можно. Я думаю, славянофилы никогда против выпивки не протестовали.
Включаясь в общий пьяноватый тон, Павел быстро ответил:
– Они не пили. И не курили. А Константин Аксаков всю жизнь девственником прожил и в невинности умер.
– Тебе лучше знать. Значит, ты не настоящий славянофил. Ха-ха! – рассмеялся Нарумов. Стройный, подтянутый, тонкой кости, с бледным лицом. Он почитал своим дворянским долгом надменно закидывать голову и говорить безэмоциональным голосом. Поэтому даже смех его звучал как-то отстраненно.
– Отчего же? – возразил Галахов.- Все меняется. Меняется время, меняются и люди. Хотя, может, ты и прав. Не очень настоящий.
– Но ты скажи: ваша верх берет или западническая? – не отставал Во лодя.- На поверхности-то западники, а по сути?
– Как всегда, возьмет верх народ,- произнес басисто евразиец
Игорь и, подняв голову от рюмки, добавил: – Только народ наш молчалив. Он распространился по великой евразийской равнине, освоил ее и молчит. Великим подвигом не пристало хвастаться. И нам надо угадывать его сокровенную суть. Как вы ее понимаете, господин Галахов? Вы, говорят, Париж недавно посетили и на наше празднество только что прибыли, вам слово. Говорите, а я теперь буду молчать, больше за весь вечер рта не раскрою.
– Да отстаньте вы от него! – воскликнул Лёня.
Окно было открыто, и с улицы непрестанно, фоном слышались все та же гармошка, взвизги и песенки народного гулянья.
– Кто бы знал, какова эта суть! – отнекивался Галахов, направляясь к тахте. Он хотел устроиться рядом с Дашей, но неугомонный Лёня выскочил из-за стола, отодвинул в сторону
Нарумова, снова обнял Павла за плечи и обвел рукой застолье:
– Старичок, как я рад тебя видеть! Месяца два уже не встречались. И все здесь тебе рады. И женщины на нас смотрят еще с удовольствием и интересом. Это же так важно, старичок.
Павел вопросительно глянул на него.
– Не понял? – удивился Лёня.- Чтобы женщины на тебя смотрели с интересом. Это необходимо для нашей жизни. Мы же не можем жить, как деревенские. А ведь деревенские-то еще живут. Я тебе потом покажу письмо. Покажу, покажу, без обмана. Это эпос. Родник. Мы к нему время от времени должны припадать. Как к женщине.
И, отведя в угол комнаты, зашептал тихо-тихо, возбужденно-радостно дыша в самое ухо:
– Ты на этой Даше жениться собрался? Молода очень. Па-анимаю.
Сил нет устоять. Во-от, видишь, что это такое!.. Насколько они сильнее нас. То-то и оно. Хочешь остановиться, но не можешь.
Экология, старичок! Природа так мужчину устроила, что ему все время новые бабы нужны. А природа мудра, ох, как мудра! Так что взвесь: нагулялся ли? Помни, старичок, третий брак – дело серьезное.
По комнате разнесся спокойный, отстраненный голос Нарумова:
– Как говорила моя бывшая жена, все это -
"русское-народное-блатное-хороводное". Все эти пляски, крики, визги, песни.
– Она же у тебя еврейкой была? – спросил лысоватый, маленький, с несмелыми глазами, по имени Марк, как вдруг вспомнил Галахов.
– Почему была? Она по-прежнему есть. Только уже не в качестве моей жены. Лучшее, что Россия родила,- это русское дворянство.
Поэтому еврейка и пошла за меня замуж. А я на ней женился, поскольку хотел отсюда свалить. "Где же Пушкин? Ан он в Париже, сукин сын. Ай да умница!" Но не получилось.
– А теперь что же ты? – удивилась женщина в лиловом платье и с черной бархоткой на шее. Это была Татьяна Гродская, разведенная жена какого-то поэта из постмодернистов, а ныне подруга евразийца Игоря.- Сейчас кто хочет, тот и едет.
– А это называется чужебесием,- сообщил квадратный Игорь.- Ах да, я молчу,- с пьяной мимикой спохватился он.
Нарумов, не обращая на него внимания, возразил его подруге тем же бесстрастным констатирующим тоном:
– Зато сейчас стало ясно, что мы на хрен там не нужны. Ха-ха! И стало понятно, что выхода из этого дерьма нет. Вы послушайте!..
– Действительно, Лёня, закрой окно, а то уж очень шумно, капризно попросила Татьяна, женщина с бархоткой.
В этот момент раздался звонок в дверь.
– Кто бы это? – удивился Лёня.- Никого больше не ждем.
– На картах, что ли, гадать? – возразил Нарумов.- Открой дверь, и узнаем. Но прежде предлагаю еще по рюмке.
Выпили. Звонок повторился. И тут Павел сообразил, что скорее всего это им приглашенный.
– Лёнечка, дорогой, извини,- сказал он.- Это, наверно, я виноват. Я случайно встретил в метро бывшего сокурсника. И к тебе пригласил. Ты у меня на днях рождения мог его видеть. Алик
Елинсон. Он забавный. Не отяготит.
Лёня пошел открывать. А подошедшая к Павлу Даша взяла его за руку, прижалась к плечу и так, держась за него, вышла с ним в общий коридор. Действительно, это явился Алик Елинсон, нервно примаргивающий, но старающийся держаться развязно.
– Здесь, кажется, проживает друг моего друга, некто господин
Леонид Гаврилов. Получив, так сказать, приглашение от моего друга Павла Галахова, я осмелился навестить вас. Но я не один.
Азохенвей! Разве я мог прийти один? Вон Павел подтвердит, что без хорошего человека я бы не пришел. В великой Америке, разумеется, я имею в виду Соединенные Штаты, люди в свое время делились на джазистов, поклонников джаза и друзей джазистов. Я, например, друг джазистов. А поперек рэпа возвращается мода на джаз. А вот сзади меня – Майкл. Он великий джазист.
Из-за спины Алика выступил узкоплечий молчаливый парень в черных джинсах, брючины которых налегали на тяжелые американские ботинки, из воротника белой рубахи высовывалось небольшое прыщавое лицо кретина. Волосы его были напомажены.
– Очень рад. Проходите,- растерянно прижал руку к груди Лёня.
– А вот и ты, старый разбойник! – увидев Павла, воскликнул
Алик.- Ну давай теперь почеломкаемся.
Он пригнул голову Павла к себе и чмокнул его в щеку.
Затем взгляд его остановился на Даше.
– А это что за нежный цветок рядом с тобой? Ты его вырастил или сорвал? Цветочек краснеет и к тебе жмется… Значит, уход хороший! Неужели ты стал садовником? Дайте я на вас погляжу, вы можете доверять опытному взгляду старого еврея. Вреда от меня уже никакого. Да, я могу только одобрить Павла. Вы им довольны?
Краснеете. Значит, довольны. Как ему это удается – не понимаю.
Но завидую,- молол языком Алик, ухватив Дашу за руку.
Даша улыбнулась ему, но тут же скосилась на Галахова: так ли она поступила? Правильно ли? Павел пожал плечами. Они снова вернулись за стол. Леня принялся хлопотать, устраивая два новых
"посадочных места", доставая тарелки, вилки, рюмки.
– Известно,- пьяно и громко произнес Нарумов своим холодным и бесстрастным голосом,- что русский приходит с бутылкой, а еврей с приятелем.
К моей жене вечно такие ходили.
– А разве не все евреи уехали? – удивился евразиец и исихаст, которому никак не удавалось соблюсти обет молчания.
– Банкиры остались,- ответил Нарумов.- И дураки.
И вдруг Галахов сообразил, что и впрямь среди студенческих лиц он давно не встречал этих черноглазых интеллектуальных мордашек, не звучали раздражавшие профессуру метафизические вопросы…
Действительно, уехали. Уж так наши патриоты не хотели, чтоб отравляли русский ум и русскую душу всякие там Пастернаки и
Мандельштамы, Гершензоны и Франки, Левитаны и Фальки! И на улицах теперь вместо занудливо-склочных еврейских старичков – напористые "лица кавказской национальности".
– Господа,- поднялся Алик,- я не хотел вас никак обидеть. Войдя, я сразу сказал себе: "Ба! Какие замечательные люди собрались у господина Гаврилова. Мой друг Майкл их порадует своим творчеством". Мы не с пустыми руками пришли. Мы принесли кассеты с музыкой, сочиненной и исполненной великим джазистом нашего времени. Вы, я думаю, поняли, о ком я говорю. Эти кассеты мы презентуем Леониду. Я много о нем слышал добрых слов от нашего общего друга Галахова.
Из маленькой сумочки, висевшей у него посередине живота, он достал пару кассет и протянул Лёне.
Нехотя тот взял их и положил на полку рядом с магнитофоном.
– Потом, старичок, потом,- поморщился он.- Давай сначала мы попьем в свое удовольствие, поболтаем.
– Да-да,- подхватил Нарумов,- пьяной горечью Фалерна чашу мне наполни, мальчик. Поднимем стаканы, содвинем их разом. Как пьяный скиф, хочу я пить, до гроба вы клялись любить поэта, мой голос прозвучит и скажет вам уныло: доколе будем мы пребывать в мерзостной трезвенности? Bibamus!
Он пьянел на глазах. Но держался прямо, только бледнел. Язык не заплетался, а глаза разгорались горячечным упрямством.
– Что значит – bibamus? – спросила немного жеманно полная шатенка, уставившись на Нарумова сквозь золотые очки.
– Это переводится словом выпьем,- сообщила нежным голоском юная филологиня Даша.
– О! – сказал, моргая, Алик.- Какая девушка! Такие кадры нам нужны. Я отменяю свой старинный тост "За красный флаг над тем и этим Белым домом" и предлагаю новый.- Он потянулся к Даше, чмокнул воздух, потом все же ухватил ее руку и поцеловал.
Маленький, тщедушный, жалкий, он казался себе, наверно, элегантным жуиром.- За женственность, которая пробуждает в нас мужчин!