Как-то зимой, в холодную, мерзкую погоду, я проезжал по окраинной улочке Монтерея и, представьте, вдруг замечаю: бредет Ральф - в совершенно жалком виде, полуголый, дрожащий. Со мной в машине Лилик Шац. Мы выходим и тащим бедолагу в кафетерий. Он два дня не ел - с той самой поры, как его выпустили из каталажки. Больше всего его беспокоил не холод, а страх, что приедет отец и заберет его домой.
- Почему ты не можешь оставить меня у себя? - то и дело повторял он. - Я совсем не буду тебе мешать. Ты понимаешь меня, а другие не понимают. Я хочу быть писателем - как ты.
Мы уже не раз толковали с ним на эту тему. Я мог только повторить, что говорил прежде: ему нет смысла пытаться стать писателем.
- Но я теперь другой, - возразил Ральф. - Я лучше знаю, есть смысл или нет. - Он продолжал нудить, как упрямый ребенок, желающий так или иначе добиться своего. Лилик попробовал было его урезонить, но без успеха. - Ты не понимаешь меня, - повторял Ральф.
Наконец терпение у меня лопнуло.
- Ральф, - сказал я, - ты мне просто осточертел. Все тебя не выносят. Житья от тебя нет. Не рассчитывай, что я возьму тебя к себе и стану ходить за тобой, как за малым ребенком. Поголодай и померзни - только это приведет тебя в чувство.
Я направился к выходу. Ральф не отставал и, поставив ногу на подножку машины, продолжал канючить. Я снял с себя пальто, укутал ему плечи и велел Лилику заводить.
- Ты теперь сам себе хозяин, Ральф! - крикнул я, когда машина тронулась.
Он стоял как вкопанный, губы его продолжали шевелиться. Несколько дней спустя я узнал, что его забрали как бродягу и отправили домой к родителям. Больше я о нем не слышал.
В дверь постучали. Открываю - на пороге толпа гостей с улыбками до ушей. Обычные объяснения: "Ехали мимо. Подумали, не заглянуть ли к вам".
Я никого из них не знаю. Однако…
- Заходите!
Неизменные прелиминарии…
- Как тут у вас красиво!.. Как вам удалось найти такое место?.. Я думала, дети с вами… Надеюсь, мы вам не помешали?
Как гром среди ясного неба, звонкий женский голос:
- А вы продаете свои акварели? Всегда хотелось иметь картину Генри Миллера.
Я аж подскочил.
- Вы это серьезно?
Она и в самом деле не шутила.
- Где они? Где они? - кричала она, прыгая по комнате и оглядывая стены.
Я быстренько достал несколько акварелей из тех, что были под рукой, и разложил на кушетке. Пока она разглядывает кипу листов, я готовлю выпивку и корм собакам. (Сперва собаки, а уж потом гости.)
Слышу, как они ходят по комнате, изучая картины на стенах, среди которых ни одной моей. Я не обращаю на них внимания.
Наконец женщина, изъявившая желание купить акварели, берет меня за рукав и подводит к двери, на которой прикноплена работа моей жены. Это карнавальная сценка, сверкающая всеми красками, со множеством фигур и предметов. Действительно отличная картина, но не акварель.
- Есть у вас что-нибудь еще в этом роде? - спрашивает она. - Очаровательно. Ведь это ваша импровизация?
- Нет, - отвечаю я, даже не пытаясь что-то объяснить. - Но у меня есть вещица, где изображена радуга, не обратили внимания? А как вам скалы? Я только что сделал открытие, как рисовать скалы… это не так-то просто, знаете ли. - И я пускаюсь в пространные рассуждения о том, что каждая картина воплощает некую тему или, выражаясь иначе, проблему. - Приятную проблему, - добавил я. - Я был бы последним дураком, тратя жизнь на мучительные проблемы, не так ли?
Я с упоением нес всякую околесицу, потом начал объяснять, что мои картины - это не что иное, как попытка отобразить мою собственную эволюцию как художника. Очень сомнительное утверждение, которое я сам же и опроверг, добавив: "Большую часть времени я занимаюсь живописью". Что прозвучало столь же глупо, сколь и назидательно.
Поскольку не видно было, чтобы ее энтузиазм начал постепенно угасать от моей лекции, я продолжил, рассказывая теперь, что всего лишь с год назад рисовал только здания, скопища зданий… действительно, столько зданий, что иногда не хватало самого большого листа бумаги, чтобы все их уместить.
- А начинал всегда с Поталы, - сказал я.
- Поталы?
- Да, это в Лхасе. Вы, наверно, видели в кино. Монастырский дворец с тысячью комнат - в котором живет далай-лама. Построен задолго до отеля "Коммодор".
Тут я замечаю, что остальные гости чувствуют себя несколько скованно. Надо бы налить им по новой, но я еще не слез со своего конька. Даже если сделка сорвется, как это обычно со мной случается, все равно не могу остановиться. Захожу с другой стороны, просто чтобы прощупать почву. Пускаюсь в долгие абстрактные рассуждения об одном малоизвестном французском художнике, чьи картины с изображением джунглей несколько лет преследовали меня, как наваждение. (Как ему только удавалось свести, сплести, переплести ветви, листья, головы, руки и ноги людей, копья, просветы неба - даже струи дождя, когда это было ему нужно, - и при этом все выписать с потрясающей четкостью. "А почему не геометрически правильно?" - "И геометрически правильно", - бросаю я.) Чувствую, что мои томящиеся гости начинают проявлять нетерпение. Обеспокоившись, отпускаю неуклюжую шутку, что, мол, изображение джунглей потому выглядит так привлекательно, что, ежели у тебя что-то не получается, можно просто взять да и смешать все. (Я, конечно, имел в виду, что для меня всегда было легче, естественней устроить на листе омлет из красок, нежели выписывать во всех подробностях стволы деревьев, ветви, листья, цветы, кусты.)
- В старые времена, - делаю я дикий скачок, - я писал только портреты. Я называл их автопортретами, потому что каждый человек на них оказывался похож на меня. (Никто не смеется.) - Да, я написал, наверно, больше сотни…
- Извините, - перебивает меня моя покупательница, - можно еще раз взглянуть на ту картину на двери?
- Разумеется, разумеется.
- Она так мне нравится!
- Знаете что, это не моя картина. Ее написала моя жена.
- Я так и думала. То есть я знала, что она не ваша. - Сказано было простодушно, без всякой задней мысли.
Она долго и с вожделением смотрела на картину, потом подошла к кушетке с разложенными акварелями и, выбрав мою любимую, которая, как я понадеялся было, останется у меня, спросила:
- Вы позволите мне взять эту?
- Говоря откровенно, не хотелось бы. Но если вы настаиваете…
- Она что, неудачная? - Гостья разжала пальцы, и акварель опустилась на кушетку, как опавший лист.
- Да нет, дело не совсем в том. - Я почти нежно взял акварель в руки. - Просто хотелось оставить ее себе. Мне она нравится больше всех.
Я нарочно сказал "мне" с особым нажимом, чтобы дать ей возможность отступиться. Я убежден был, что на сей раз мой взгляд на искусство уж точно покажется ей по меньшей мере странным. Для пущей верности я добавил, что мой друг Эмиль, художник, который живет дальше по шоссе, не видит в этой акварели ничего особенного. Как он говорит: "Слишком она субъективна".
Мои слова, к несчастью, произвели обратный эффект, возбудив в ней желание получше присмотреться к картине. Она склонилась над ней, разглядывая с таким вниманием, словно в глазу у нее была лупа. Повернула несколько раз так и эдак. Видимо, картина нравилась ей, когда была перевернута вверх ногами, поскольку она вдруг сказала:
- Я возьму ее. То есть если позволите.
Я мог бы запросить с нее вдвое больше против того, что стоила акварель, но язык не повернулся. Я решил, что, пройдя такие испытания, она заслужила ее. Так что я назвал даже меньшую цену, чем поначалу намеревался, и мы завершили сделку. Она хотела прикупить еще и раму, но у меня, к сожалению, не было свободной.
Уже собираясь уходить, она поинтересовалась, не сможет ли, как я считаю? моя жена продать ей картину, которая так ей понравилась. "Не исключено", - ответил я. Тогда, повинуясь внезапному порыву, она вернулась в комнату, быстро огляделась и сказала:
- Пожалуй, стоит мне взять у вас еще одну. Вы не возражаете, если я просмотрю их еще раз?
Я не возражал. Единственной моей мыслью было: как долго это будет продолжаться?
Неуверенно перебрав кипу листов, она - с видом знатока, подумалось мне, - принялась разглядывать одну из акварелей, на которую никто, находясь в здравом уме, не взглянул бы во второй раз.
- Господи, что бы это могло значить? - воскликнула она, держа акварель на вытянутой руке и стараясь удержаться от смеха.
- "Аламейн", так я называю ее. Место, где Роммель обвел англичан вокруг пальца - это ведь там произошло?
(Прежде я ей самозабвенно врал, что это "Трафальгарская битва", потому что там полно было разбитых и тонущих кораблей. У меня не получилось изобразить волны, отсюда и разбитые, перевернутые корабли.)
- Вы сказали Роммель? - переспросила она.
- Да, Роммель. Вот он, на переднем плане. - Я ткнул наугад пальцем.
Она снисходительно улыбнулась.
- Я подумала, это пугало.
- Пугало-шмугало, какая разница? - беззаботно сказал я.
- А это что за черные пятнышки, эти кляксы, повыше, возле холмов? Это ведь холмы, да?