II
Когда мы вышли на улицу, было холодно. И ужасно тихо. Ни машин, ни людей, лишь этот поразительный полусвет, что несет с собой весенняя ночь. После довольно долгого молчания мы представились друг другу. Их звали Кеке и Юксу, а того, что с усами, - Вильхельм.
- Пройдемся, - предложил он. - Спустимся вниз. Но не в наше обычное место!
- Нет, - возразил Кеке. - Там теперь неуютно. Пойдем присядем где-нибудь, а потом посмотрим.
Обратившись ко мне, он на редкость дружелюбно спросил:
- Вы давно живете вместе?
- Два месяца, - ответила я. - Вернее, почти два с половиной.
- И вам хорошо?
- Да, ужасно хорошо!
Вильхельм сказал:
- Пойдем на наше обычное место. Там есть газеты.
Это место находилось за прибрежными утесами, внизу, в гавани. Мы все взяли по газете из мусорного ящика и уселись рядом на краю набережной. Рыночная площадь была совершенно пуста.
- А теперь примем по маленькой, - обратился Юксу к Юнне. - Но пусть твоя жена нас извинит, стаканов у нас нет. Ты не очень-то многословен. Тебе хорошо?
- Ужасно хорошо, - ответил Юнне.
У меня появилось ощущение, что ему следовало бы остаться с ними наедине, без меня. Обратившись к Вильхельму, я вежливо заметила:
- Здесь действительно уютно. Как прекрасно быть с людьми, которые ничего не принимают слишком серьезно.
- Ты очень молода, - ответил Вильхельм. - Но у тебя чудесная бабушка!
Мы выпили все вместе, и вдруг Юнне довольно бойко разговорился:
- Я слышал, что вы там говорили: нельзя ожидать всего в этой жизни. И все же надо ждать, я имею в виду ждать чего-то невероятного - от себя самого и от других. Надо целиться высоко, ведь падать вниз всегда немного дольше, если вы понимаете, что я имею в виду, - как стрела из лука…
- Ясно, абсолютно ясно, - успокоил его Кеке. - Ты абсолютно прав. Посмотри, они входят в гавань. Я люблю лодки.
Мы снова выпили немного виски и стали рассматривать рыбачьи лодки, что медленно причаливали к набережной. Подошли двое приятелей наших новых знакомых. Манеры у них были явно светские.
- Привет, Кеке! - поздоровался один из них. - Извини, я вижу, у вас гости. Сигарет не найдется?
Получив по одной, они отправились дальше. Высоко высоко в весеннем небе, словно белоснежная мачта, покоилась над пустынной площадью церковь Стурчюркан. Хельсингфорс был неописуемо красив, никогда прежде я не видела, как красив этот город.
- Церковь Святого Николая, - сказал Юксу. - Всего им надо переименовать. Стурчюркан - вот идиотство! Это название ни о чем не говорит.
Он дал пустой бутылке соскользнуть в воду и упомянул мимоходом, что они не могут больше писать настоящие стихи.
Теперь ночь казалась уже такой темной, какой она может быть в мае, и никакие фонари ей вовсе не нужны.
- Объясни мне, - попросила я, - что подразумевается под ощущением?
- Наблюдательность, - ответил Вильхельм, - то, что внезапно видишь, и тебе вдруг приходит в голову какая-то старая идея. Или даже новая.
- Да, - подтвердил Кеке. - Новая!
Мне показалось, что стало холодно, и, внезапно рассердившись, я сказала, что восьмидесятилетие - это абсолютно дурацкий праздник.
- Дружок, - произнес Вильхельм. - Праздник был настоящий и по-своему красивый, но он уже кончился. Остались теперь только мы, что сидим тут и пытаемся размышлять.
- О чем? - спросил Юксу.
- О нас! Обо всем на свете!
- Как, по-твоему, о чем думает бабушка?
- Это никому не известно.
Вильхельм продолжал:
- А история с этими пятьюдесятью выставками в неделю! Да они ведь с ног собьются. Им ведь не успеть больше, чем молодым, этим дьяволам.
- Каким таким дьяволам? - спросила я.
- Критикам! Пятьдесят выставок в неделю.
- И никто больше ни о чем не спрашивает, - сказал Кеке. - Насмотрелись досыта. И своя критика была.
Он продолжал:
- Ниже спины замерз. Подвигаемся?
Когда мы пошли дальше вдоль берега, он дружески спросил, чего я хочу от жизни.
Немного поколебавшись, я ответила:
- Любви! Может быть, верности…
- Да, - сказал он, - вот это правильно. В известном смысле. Для тебя, по крайней мере.
- И путешествовать, - добавила я. - У меня такое желание - путешествовать.
Кеке ненадолго замолчал, а потом произнес:
- Желание! Как видишь, я жил довольно долго, стало быть, работал тоже довольно много. Это одно и то же. И знаешь, во всем этом спектакле, именуемом жизнью, единственное по-настоящему важное - желание. Оно приходит и уходит. Сначала получаешь его бесплатно и не понимаешь, что это, только расточительствуешь. А потом оно становится чем-то, за что испытываешь страх.
Было ужасно холодно, Кеке шел слишком медленно, и я замерзла. Затем он сказал:
- Целиком картину трудно увидеть. По-моему, сигареты кончились.
- Вовсе нет, - возразил Юксу. - Вот "Филипп Моррис", бабушка сунула их мне в карман. Она свое дело знает.
Кеке перешел к остальным, они зажгли свои сигареты и так же медленно продолжили путь.
Мы с Юнне шли за ними, и я шепнула ему:
- Ты устал от всего этого? Не пойти ли нам домой?
- Тихо, - попросил он. - Я хочу послушать, о чем они говорят.
- Давай, Вильхельм, начинай, - сказал Кеке.
- Его глина… - произнес Вильхельм. - Она досталась дилетанту. Ничтожному выскочке. Не прошло и двух дней со дня его смерти, как явилось это дерьмо и скупило всю глину у вдовы за бесценок. А покойный был стар, подумать только, какая глина!
- Юнне, подожди немного, - попросила я, - мне в туфлю попал песок.
Но он пошел дальше, к ним. Когда они вернулись обратно, Юнне поспешно рассказал, что глина все время оживает, все больше и больше. Для каждого скульптора это всегда одна и та же глина, и ее постоянно надо держать влажной, а новая глина совершенно не такая, она не живет…
Я спросила, кто из них, собственно говоря, скульптор, но он не знал.
Он был очень разгорячен и спрашивал, нет ли у нас чего-нибудь дома, чего-нибудь, чтобы их пригласить.
- Ведь еще не очень поздно, - добавил Юнне, - а с ними нам никогда больше не встретиться, для меня это важно.
Я знала, что многого предложить мы не в состоянии, и Юнне тоже очень хорошо это знал. Немного анчоусов, и хлеб, и масло, и сыр, но всего лишь одна бутылка красного вина.
- Все будет хорошо, - сказал Юнне, - если мы только сделаем вид, будто пьем, пожалуй, им тогда хватит, как по-твоему? Да и дом наш как раз за углом.
- Ладно, - согласилась я, и он засмеялся,
В Бруннспарке было очень красиво, все росло и распускалось.
Вдруг усталость с меня как рукой сняло, я только знала, что Юнне наконец рад.
Мы все остановились перед высокой черемухой. Она стояла в полном цвету и светилась, белая как мел, в весенней ночи. Пока я рассматривала дерево, меня вдруг осенило, что я не любила Юнне, как могла бы его любить… абсолютно.
Взглянув на меня, Кеке сказал:
- Она годится на подарок, но это ровно ничего не значит.
Я не поняла его. Мы пошли дальше. Он сказал:
- Собственно говоря, твоя бабушка ничего не рисовала, кроме деревьев, и как раз деревьев из этого самого парка. В конце концов она постигла дерево, идею дерева. Она очень сильная. Она никогда не теряла своих желаний.
Естественно, я питала колоссальное уважение к тем, кто только и делал, что искал свои утраченные желания и не интересовался ничем другим, но одновременно я беспокоилась, хватит ли кофе и убрано ли дома. Думала я и о том, что висело у нас на стенах, может статься, наши картины совершенно ужасны, они нечто, что всего лишь нравится глазу, но чего совершенно не понимаешь. Кеке подошел ко мне и спросил, не мерзну ли я.
- Нет, - ответила я, - надо только подняться вверх по этой улице, и мы уже пришли.
- Твоя бабушка, - спросил Кеке, - когда-нибудь говорила о своей работе?
- Нет, не говорила.
- Это хорошо, - сказал Кеке, - это хорошо. Хоть они и причислили ее к шестидесятникам, но она, во всяком случае, придерживается своего стиля. Ну вот что, дружок, как тебя, собственно говоря, зовут?
- Май! - ответила я.
- Знаешь ли ты, что именно тогда процветал повсюду формализм, все должны были делать все одинаково. - Поглядев на меня, он увидел, что я его не поняла. Он объяснил: - Формализм - это все равно что непонятно рисовать, один лишь цвет. Получилось так, что старые, очень хорошие художники затаились в своих мастерских и попытались рисовать точно так же, как молодые. Они были напуганы и пытались рисовать точь-в-точь как молодые. Кое у кого получалось кое-что, а кое-кто утратил самого себя и никогда так и не обрел вновь. Но твоя бабушка сохранила свой стиль, и он у нее остался, когда все рухнуло. Она была мужественна или, возможно, упряма.
Я сказала очень осторожно:
- Но, возможно, она не могла работать ни в одном стиле, кроме своего собственного?
- Замечательно! - воскликнул Кеке. - Ей всего-навсего пришлось… Ты утешаешь меня!
Мы были уже у ворот, и я попросила:
- А теперь не шумите, соседи у нас нудные. Юнне, пойди и достань из холодильника, ну, ты сам знаешь что!