Из уст Исы хлынул поток грязной матерной ругани. Этот русский парень в рваном солдатском хэбэ, с разбитыми, но плотно стиснутыми губами, пробудил в нём бешеную злобу. Он не трепетал перед ними - своими хозяевами, теми, от кого всецело зависела его жизнь. Он выглядел непокорным, несломленным, и именно это приводило чеченцев в бешенство.
С налитыми кровью глазами, с искажённым лицом Иса изо всей силы ударил лежащего ногой. Станислав выдохнул с хрипом.
- Ты чё сказал?! А?! Чё сказал?! - орал Гаджимурад и бил жестоко, с остервенением.
- Уроды вонючие!! Шакальё!!! - кричал Станислав, катаясь в пыли. - Не волки - шакалы! Я ваших пятерых на войне положил!!
- Заткнись, свинья!
- Наши вернутся сюда - всем вам кранты!
- Заткнись!
- Тебя - мразь поганая - лично за яйца вздёрну! - извернувшись, выкрикнул солдат Серёге.
Тот с бешеным воем молотил его ногами, прыгал сверху.
- Уро-о-о-ою, падаль! - вопил он истошно.
- Да мы ваших как свиней порвали! - ревел третий чеченец.
Иса вдруг попал ногой по железу оков, вскрикнул, запрыгал на месте, схватившись руками за ушибленную ступню.
- Это мы вас рвали и рвать будем! - выхаркивая густую кровь, выкрикивал, не помня себя, Станислав. - Вы трусы все! Не мужчины! Только и можете роддома захватывать!
Чеченцы с рёвом, рычанием, визгом топтали Станислава ногами, били прикладами. Скованный цепями солдат перекатывался в пыли, стараясь уберечь хотя бы голову, и исступлённо крыл чеченцев дикими ругательствами.
А те всё бесновались, увечили и так уже избитое, окровавленное тело. Наверное, забили б до смерти, но Гаджимурад вовремя спохватился, вспомнив, как отца жаба душила из-за цены этого невольника.
Грязного, всего в крови, едва живого Станислава бросили в зиндан. Иса смачно плюнул на него сверху.
Через три дня Султан с роднёй вернулся обратно. Ашота с ними не было. Ещё только подъезжая к дому, чеченцы с радостным рёвом принялись палить из автоматов в воздух, высовывая из машин жилистые мохнатые руки. Услыхав крики и стрельбу, Гаджимурад опрометью бросился растворять настежь ворота. Возбуждённые бородачи гогочущей гурьбой повалили в дом.
- Пошёл к чёрту! - захрипел Станислав.
Сознание понемногу возвращалось. Вместе с ним по телу разливалась волна нестерпимой боли. Казалось, его недвижимую онемевшую плоть кромсают на части тупыми скальпелями. Ныло, саднило, выворачивало наизнанку всё: грудь, спину, живот, руки, ноги. Казалось, все его мышцы, все суставы и сухожилия слились в единый надрывающийся от боли комок. В гулко гудящей, точно медный колокол, голове крутились, бурлили, наплывали друг на друга какие-то обрывки, образы. В горячечных висках жарко пульсировала кровь.
Бородатые, остроносые чеченцы появлялись на фоне разваливающихся гнилых заборов и бревенчатых изб его села.
Потом мелькали курносые, загорелые, изъеденные глубокими прыщами лица солдат из его роты.
Он слышал стрельбу. Ожесточённую автоматную стрельбу - били и очередями, и одиночными. Рвались гранаты. Протяжно свистели мины. Утробно фырча и лязгая траками, "восьмидесятки" упрямо пробивали себе путь сквозь городские руины. Ползли неуклюже, точно огромные приземистые черепахи. Палили на ходу, содрогаясь корпусом, и из их орудийных стволов вырывалось короткое пламя. Весь этот грохот, свист, вой, лязг отдавался в его голове дикой рвущейся болью. Казалось, изнутри в ней тяжко стучат пудовые железные молоты.
Перед глазами вставали видения разбитого, истерзанного Грозного с полуразрушенными, изрешеченными домами, зияющими чёрными провалами выгоревших окон. По грудам битого кирпича, гнутой ржавой арматуры, звонким осколкам стекла, по россыпям стреляных, потускневших под дождями гильз носились стаи одичалых собак с бесновато мерцающими глазами. Они пожирали трупы.
Снова накатывался грохот ожесточённого смертного боя. Отрывистые крики солдат, забористая матерщина вперемешку с очередями.
Опять чеченцы. Но он уже не в Грозном и не среди развалин. Он вдавливает, вжимает своё тело в узенькую неглубокую расщелину на крутом склоне горы и пытается поймать в прицел боевика, бьющего короткими очередями из-за каменного выступа метрах в ста ниже по склону.
Пули его ложатся кучно, рядом. Он слышит их прямо над собой. Станислав, глухо рыча сквозь стиснутые до боли зубы, ещё плотнее жмётся к холодному камню, стремясь врасти в него.
Автомат чеченца внезапно смолкает. Патроны закончились? Солдат приподнимает голову. Ровно настолько, чтобы каким-то краешком, уголком глаза зацепить врага. Тот скрылся за выступом. Наверное, действительно меняет рожок.
Но вот снова мелькает темнобородое лицо в вязаной шапке, и из-за каменного выступа начинает выползать, нацеливаясь в его строну чёрным округлым нутром, труба "Мухи". Сейчас тот выстрелит, и граната разорвёт Станислава в клочья. Почти машинально солдат вскидывает оружие. Кажется, руки движутся ужасно медленно. Лениво. Словно в замедленной съёмке.
Чеченец высовывается из-за выступа сильнее, и его голова теперь идеально ложится на мушку. Он держит "Муху" обеими руками, оперев на правое плечо. Станислав успевает выстрелить первым. Бьёт короткая очередь. Приклад резко отдаёт в натёртое, мозолистое плечо.
Из головы чеченца вырываются густые красные брызги. Он неловко взмахивает руками и валится на спину. Его тело долго кувыркается вниз по склону горы, пока не застревает в кустах. Так и не успевший пустить гранату РПГ-18 катиться следом. Автомат боевика остаётся лежать на траве и его ствол мерцает на утреннем солнце.
"Третий, - считает солдат. - Третьего чеха завалил". И, спрятавшись за камень, он отирает рукавом взмокший лоб.
И снова всё плывёт и кружится, потом меркнет, погружается во тьму.
Опять Станислав видит родное село, ветхое здание школы, измождённые, морщинистые лица родителей. В нос бьёт крепкий запах хлева, дров, варёной картошки. Лес - поле - опять лес.
Снова война. Снова он бежит и стреляет. Горы, аулы, лица чеченцев, грозящих кулаками танковым колоннам, снова руины Грозного.
Затишье. Боя нет. Тепло. Даже жарко. Печёт летнее солнце. В разрушенном городе деловито снуют люди. Уцелевшие дома. Подвалы. Мелькают вульгарно размалёванные лица чеченских проституток, предлагающих себя за автоматные рожки, гранаты, выстрелы от гранатомётов. Солдаты понимают, что всё это будет стрелять в них же, быть может, даже этой ночью, но ничем иным расплатиться всё равно не могут - денег у них нет. Проститутки хохочут гортанными голосами, подмигивают и матерятся.
Потом всё мешается, путается. Развалины вырастают посреди поля за его родным селом, густой лес превращается в горы, по которым петляет узкая серпантинная дорога. По ней ползёт колонна танков и БТРов с сидящими на броне напряжёнными солдатами. Где-то в голубой чистой выси стрекочет лопастями вертолёт, похожий на большую чёрную стрекозу.
И опять он летит куда-то стремглав, быстро, с пронзительным свистом, острой болью отдающимся в висках. Видения тают, бледнеют, стираются.
Он лежит неподвижно, закрыв глаза, и дышит тяжело.
Придя в себя, Станислав упёрся мутным взглядом в склонившегося над ним Николая. Тот внимательно глядел ему в лицо, похлопывал по щекам и говорил, обращаясь к кому-то:
- Живой, отвечаю. Даже глаза открыл.
С минуту солдат смотрел молча, едва соображая, облизывая вспухшие, покрытые засохшей коркой губы. Затем в мозгу вспыхнула сцена во дворе, когда этот долговязый, трясясь от страха, уже расстёгивал перед чеченцами штаны.
- По-ш-ш-ш-ёл к чёрту! - захрипел Станислав.
- Стас, ты чего? - враз оторопел тот.
- Вали отсюда, говорю. Я всё видел. Видел, как ты там уже штаны снимал перед чехами.
Николай заморгал глазами. Ужас его прошёл, и теперь, сидя на дне зиндана и глядя на измордованное тело солдата, он радовался, что всё это произошло не с ним.
- А что мне было делать? Что? - бросил он резко, почти с вызовом.
- Что? - Станислав приподнял голову, но шея его тут же заныла нестерпимо. Он поморщился. - А ты не мог им как мужик ответить? Не мог?
- Это ты что ли ответил? Да тебя избили как собаку, - огрызнулся Николай. - И в другой раз ты теперь молчать будешь, - прибавил он и, на всякий случай, отодвинулся.
- Не буду. Мне по хрену! Пусть хоть голову отрежут. Хоть и отмудохали, но человеком остался. Понял?
- Ладно, Стас, хорош, - проворчал дед Богдан. - И правда радуйся, что жив остался. На тебе ведь места живого нет.
Солдат приподнялся на локте, взял бутылку с водой и полил себе на лицо, смывая засохшую кровь. Вода отдавала затхлым привкусом.
Голова ныла и разламывалась. Губы вздулись кроваво-фиолетовыми пузырями. Левый глаз совсем заплыл. Станислав прополоскал рот, выплюнул тёмно-красный сгусток. Потом, прильнув к горлышку, жадно пил, стараясь залить, затушить сухую горячечную глотку.
- Ничего, мужики, - сказал он. - Выберемся. Не боись.
- Теперь они от тебя не отстанут. Всё время будут бить, издеваться, - вздохнул Сослан. - Совсем сломать захотят.
- Однако, Стас, тебя хрен сломаешь, - вдруг добавил он, чуть помолчав.