- Погреться чего не найдешь? Нутро все дрожит - промерзло.
- Между протчим, не единожды замечал: когда мужик греется - всегда руки за спину закладывает и задом к печке встает… А баба - передом, - как бы сам про себя заметил дедушка. Он достал из-под нар лагушку, налил в ковшик пенистой браги. Не обнес и себя - плеснул в кружку.
- Ну, так за встречу, сваток? - потянулся к нему с ковшиком Петра.
- Лучше бы ее и не было, этой встречи.
После выпитой браги гость заметно оживился. Круглое лицо его налилось свекольной кровью, маленькие глазки под рыжими поросячьими ресницами масляно заблестели.
- Струхнул, значит, сваток, не рад встрече? - весело спросил он дедушку.
- Мне бояться нечего. Это ты, небось, дрожишь, как овечий хвост, всякий куст за версту обходишь.
- Ничего, будет и на нашей улице праздник.
- Какого же ты, интересно, праздника ждешь? Ждешь, когда сюда немец придет, что ли? - дедушка начинал сердиться, а это никогда еще к добру не приводило.
Я забился в угол нар, с головой укрылся тулупом. Свата Петру я боялся. Жил он в соседнем от нашей деревни поселке Липокурово, иногда наезжал к нам в гости. Работал бухгалтером в тамошнем колхозе, человеком, значит, был авторитетным, и мой дедушка раньше относился к нему с почтением. Когда началась война и мужиков стали забирать на фронт, свата Петру забраковала в районе медицинская комиссии. Хотя с виду он был здоров как бык и сроду не носил очки, тут вдруг оказалось, что у него больное сердце и слабое зрение. Эти скоропостижные недуги вызвали у кого-то из односельчан подозрение, на бухгалтера донесли, что он перед тем, как идти на комиссию, пил табачный отвар, табаком же натирал себе глаза. От этого снадобья сердце какое-то время начинало работать с перебоями, а глаза краснели, слезились, и человек действительно становился полуслепым.
Сват Петра вовремя успел скрыться из поселка. Его искали всюду, милиционер из райцентра приезжал и в нашу деревню, был у нас, допрашивал деда и бабушку, даже грозился, что всем нам будет худо, если мы укрываем дезертира-родственника.
Но сват Петра будто в воду канул. Долгое время от него не было ни слуху ни духу - и вот объявился…
…- Значит, немца ждешь, сволочь?! - наседал дедушка.
- Да ты не сволочи, не больно я тебя боюсь! - заорал гость и грохнул о стол кулаком.
Дедушкин пыл как-то сразу сник. Он всегда быстро остывал, когда встречал отпор. Молча закурили. Я наблюдал за ними из-под тулупа одним глазком. Дедушка снова разлил бражку. Выпили.
- Я же к тебе с добром пришел, - тихо заговорил сват Петра, - сродственник все ж таки. Что же мне теперь, в петлю лезть, раз такое дело вышло? Сейчас бы и рад на попятную, да поздно уже… Дьявол, видно, попутал - сам не знаю, как оно получилось. Бога-то в суматохе редко вспоминал, вот он и послал наказание за грехи мои. А ведь он как учит, милостивец-то наш? Возлюби ближнего, ако самого себя…
- Испужался ты. А у страха глаза велики, - смягчился дедушка.
- Думал, поживу у тебя, сколько можно, - жалобно продолжал сват, даже слезинку со щеки ладонью смахнул. - Поживу маленько, пока эта буча уляжется. Лишним ртом не буду, свой кусок и здесь честно заработаю. Тяжело, поди, одному-то с овцами управляться?
- Живи, - согласился дедушка, - место на нарах не пролежишь. Да вот только, бывает, обозники к нам наезжают.
- Хорониться буду. А тебя не продам, не бойся. В случае беды какой - скажу, насильно вселился, под ружьем тебя держал. Вот он, обрез-то, - гость вытащил из своего мешка штуковину, похожую на детское ружьецо. Это была одностволка с отпиленным прикладом и дулом. - В обиду себя не дам в случае чего, - он холодно взглянул на деда и потряс обрезом перед его носом.
- Поня-атно, - протянул дедушка. И стал собирать на стол. Бросил в печь полешко, подогрел чай.
Потом они легли спать. Сват Петра только коснулся изголовья, как тут же захрапел - заливисто, с бульканьем и присвистом. Дедушка долго ворочался, не мог заснуть. Я уже стал задремывать, когда гость вдруг застонал, страшно заскрежетал зубами. Он вскочил на нарах, стал в темноте шарить по стенам:
- Где я, где?
- На войне, - сердито сказал дедушка, - чего вскочил, как ошпаренный? Война, должно быть, приснилась?..
6
Утром мы с дедушкой проспали зарю. Проснулись - солнышко в окно уже глядит, на законченной стене желтый коврик повесило. Печь затоплена, весело гудит, чайник на плите булькает.
- Во, жись настала - помирать не надо, - удивился дедушка. - Живи, как у бога за пазухой. Тьфу, ядрена корень! - неожиданно со злобой выплюнул он на пол окурок.
В это время в избу зашел сват Петра - с охапкой березовых поленьев, весь сияющий, от мороза розовый, как только что выкупанный поросенок.
- Доброе утречко, - ласково сказал он. - Отдыхал бы еще, Семен Макарович. С овцами я уже управился и Полкана вчерашними объедками покормил.
Дедушка промолчал и стал одеваться. Видел я, что был он не в духе, a почему - не понимал. Не таким уж плохим оказался он человеком, этот сват Петра. Моментом всю нашу утреннюю работу переделал, а сейчас вот порылся в своем мешке, вытащил завернутые в бумажку слипшиеся леденцы-лампасейки, угостил меня.
- Сват, а почему тебя дезертиром зовут? - спросил я.
Он опасливо покосился на деда, маленькие пельмешки ушей стали алыми:
- Много будешь знать - скоро состаришься.
Дедушка криво ухмыльнулся и что-то пробурчал себе в бороду.
А на улице благодать! Морозец легкий, искристый - больно смотреть на залитые солнцем сугробы. Снег сахарно хрумкает под валенками, на нем синеют заячьи петлистые следы - у самой избушки резвились ночью косые!
Морозная дымка висит над степью, снег и снег на сотни верст кругом, только редкие березовые да осиновые колки темнеют вдали. Да низкие берега Чанов рыжим полукружьем окаймляют непролазные камышовые крепи. Солнце теперь поднимается высоко, а слинявшее от морозов небо стало наливаться синевой - весна скоро.
Я открываю ворота кошары. Овцы сбиваются в кучу, дробно щелкают копытцами, в темноте зеленой россыпью светятся их пугливые глаза.
- Егорка, иди ко мне, - зову я.
Из плотного овечьего гурта с трудом протискивается черный барашек и выскакивает в приоткрытые ворота. Он берет с моей ладони подсоленные корочки, торопливо хрупает леденцами.
Егорка - мой друг. Он совсем ручной. Его приручил еще бывший чабан Ахмед. Овца, окотившая Егорку, издохла, и Ахмед взял ягненка в свою избушку, выпоил его из соски молоком, которое сдаивал у других овцематок. Егорка подрос и привязался к людям. За мною он бегает по пятам, как собачонка. Накажет мне дедушка дрова рубить - Егорка станет в сторонке и смотрит на меня своими стеклянными глазищами. Не моргнет ни разу - ждет, когда я закончу работу и снова играть с ним начну: прятаться от него за сугробами, в обнимку кувыркаться по снегу.
Дедушка Егорку не любит: вечно ягненок ему мешает, путается под ногами. А однажды, вражонок, такую штуку отмочил. Загнали мы в кошару овец после вечернего водопоя, а он, хитрюга, спрятался где-то и остался на улице. Мы пошли в избушку, занялись своими делами: дедушка ужин готовит, я лучину на пороге щиплю. Вдруг, слышим, окошко дзынь - и вдребезги. А из него баранья голова торчит, глазами удивленно лупает. Дедушка аж присел с перепугу, горшок со щами разбил. Я заорал благим матом, под нары шмыганул…
Потом, когда опомнились, - все понятно стало. Побегал, видно, Егорка вокруг избушки, нас в освещенные окна видит, а попасть в избу не может. Тогда с разгону и саданул лбом по стеклу. Целую шибку вынес, дыра и сейчас лохмотьями всякими заткнута.
Такой вот он шкодник, мой друг Егорка.
Целый день я как угорелый носился на улице - вроде праздник у меня сегодня какой. Сват Петра делал все один, ни дедушке, ни мне ни к какой работе притрагиваться не давал. Вечером лишь заявился я домой - руки красные, как лапы у гусенка, пальцы граблями растопырились - кулак не сожмешь. Сунулся к печке, стал греться - и тут взвыл от боли. Руки с пару зашлись, жжет их, как кипятком, а кончики пальцев покалывает, будто кто иголки под ногти загоняет. Дед рявкнул на меня, валенком замахнулся:
- Шайтан бестолковый! Кто тебя учил обмороженным к печке лезть? Иди на улицу, снегом оттирай!
- Да ты не ругай его, Семен Макарович, - вступился за меня сват Петра, - у него вон и так глаза на мокром месте…
- Защитник нашелся, - проворчал дедушка, - в твоей защите не здесь, а в другом месте нуждаются.
Да, не в духе был он сегодня. Чувствовал я: весь день его что-то подмывает, словно бы накаляет изнутри. Снова, кажется, не миновать скандала.
И скандал разразился. За ужином. Сначала все было тихо-мирно. Выпили мужики бражки, молча принялись за щи. Но дедушка все прицеливался на свата своими рыжими глазами из-под мохнатых бровей. Наконец не вытерпел, заговорил как бы сам с собой:
- Думаю вот и не могу в понятие взять: как это может жить человек без совести? Ну ладно, можно убечь куда-нибудь к черту на кулички, где тебя никто не знает… А как от самого себя убежишь? Как людям смотреть в глаза будешь?
Сват Петра съежился, отложил ложку. Сказал тихо, своим тоненьким голоском - не хотел, видать, ругани и знал, как разжалобить дедушку:
- Бывает и на старуху проруха, Семен Макарович. Ну, куда мне теперь деваться, что делать, посоветуй.
- Казанской сиротою прикидываешься. Иди в район, заяви властям: так, мол, и так, готов искупить свою вину.
- Да расстреляют ведь! - со слезою в голосе вскрикнул сват. - А жить-то хочется, мне ведь сорока еще нет…