Глава 3
ИЮНЬСКАЯ ГРОЗА
1
Задолго до начала сенокоса в нашей деревне наступает праздничное оживление. Широкие утренние зори словно бы поют переливчатым малиновым перезвоном: мужики отбивают косы. Непревзойденным мастером в этом деле слывет мой дедушка - Семен Макарович. Теперь его иначе и не зовут, как только по имени-отчеству.
Вот спозаранок на наше подворье заявляется Копка Коптев. В руках - литовка, из кармана штанов нарочито выглядывает горлышко бутылки.
- Ты бы, Семен Макарыч, оттянул мне косу-то, - робко просит он. - Я и сам, конечно, большой мастак, да только супроть тебя не сумею.
- Дан ты чо, ядрена корень, - щурится дедушка из-под мохнатых бровей, - по всей деревне балаболишь, что самолеты когда-то в городе делал, а тут косу отбить не можешь?
- Сравнил хрен с пальцем, - хмыкает Копка и выразительно ощупывает бутылку. - Самолеты чо - крылья приляпал, вертушку поставил - и лети к едрене-Фене…
Дедушка берет из его рук косу и идет под навес. Копка мелко семенит за ним на своих коротких ногах, потом пристраивается подле, на чурбане, и свертывает козью ножку.
Дедушка звякает молоточком о бабку-наковаленку, правит косу, а сам нет-нет да вскидывает на Копку рыжие, насмешливо прищуренные глаза. Наконец не выдерживает:
- Чо, паря, опять жена приласкала? Эвон какой красивый фонарь под глаз навесила.
Копка трет ладонью синяк на лице, смущается, но только на секунду.
- Не говори, Семен Макарыч, - улыбается он. - Весело я живу со своей Мокрыной, што ни день - то у нас радость. Вечор запустил в нее молотком, да промазал - она и рада без памяти. А седня она в меня горшком швырнула, и тоже мимо: стало быть, мой черед радоваться.
- Видать, не мимо, - заметил дедушка. - Или у вас, как в той побасенке сказывается? Я, мол, ее пустой корзинищей - та-ра-рах! Тар-ар-ах! А она меня утюжком - тюк-тюк…
Оба смеются.
- Вот ведь навязалась змейка на мою шейку, - густо сплевывает Копка. - А сколь я из-за ее, Мокрышки, парнем еще принял мук, когда любви этой самой домогался? За двенадцать верст, аж в Марьяновку, черти на свиданку носили. Ну, марьяновские парни как-то раз и решили меня проучить, то ись ребра мне кольями пересчитать хотели. А я ить прыткой - шуганул от них, только пятки засверкали.
- Кацапы - они парни хваткие, - ввернул дедушка. - Семеро одного не боятся…
- Дак тут как раз наоборот было, - вскинулся Копка. - Их, поди, больше дюжины, а я - один. Топочут они сзади, ревьмя ревут, ну, думаю себе, счас изладят из меня сашлык. А дело ночью было, темень - глаз коли. Решил я спрямить дорогу, да и рванул напрямки, через могильник. Бегу это, бугорки, как заяц, перемахиваю да над ребятами посмеиваюсь: не видать, мол, вам сашлыка, как собственных ушей. И вдруг - полетел! Сперва почудилось - вверх, ан нет, вниз, оказывается, в ямину какую-то. Очухался от приземления - тишина вокруг. И только тут в соображение вошел, что это я в свежую могилу врюхался. Видать, вчерась для покойника вырыли, а захоронить-то не успели. Да. Сижу это я, душа, ясно дело, в пятки ушла, ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу. Страсти всякие стали мерещиться, и вдруг рядом кто-то - к-э-к чихнет! Отпрянул я да руками-то и схватился за что-то лохматое…
- Проснулся, а это Мокрына оказалась, - в тон Копке продолжил дедушка.
- Да ты погоди, - рассердился Копка, - дай досказать.
- Валяй, валяй. Да только про штаны упомянуть не забудь - сколько там чего наклал.
- Дак вот. Так и просидел я до рассвета, - продолжал Копка, но уже без прежнего вдохновения. - И всю ночь кто-то всхрапывал рядом, вздыхал и пялился на меня зелеными глазищами. А когда зариться стало, тут и разглядел я: рядом-то со мною баран лежал. Тоже свалился в яму, бедолага, только раньше меня. Воспрянул я духом, ну, думаю себе, двум смертям не бывать, одной - не миновать. А вскорости услышал, что покойника несут. Первым, как положено, поп к яме топает, кадилом размахивает и гнусавит штой-то. Я на радостях-то и подай голос: "Выручайте, мол, братцы, совсем загибаюсь, заживо схороненный…" Поп кадило со страху бросил, да как сиганет в кусты, да как заверещит козленком…
- Ну, дальше все ясно, - перебил дедушка. - Дак ты за тем и пришел ко мне, штобы вспрыснуть эту ночлежку с бараном? Тогда давай, чо у тебя в кармане-то, а то прокиснуть могет. - Он покосился на меня. - Ты, Серега, бабке ни гугу, а то окрысится опять, калоша старая.
Выпив стакан самогона, дедушка довольно крякает и щурится на Копку:
- Пошла, как в песок, окаянная. А и здоров же ты, Прокопий, врать, ядрена корень! Ведь эту побаску я еще от своего деда слыхал.
- Дак не соврешь - не проживешь, Семен Макарович, - скромно потупился Копка. - Язык - он ить без костей, вот и треплется…
2
Радость-то какая! Дедушка Семен взял меня с собою на сенокос! Это решено было еще вчера вечером. Бабушка Федора была против, а мама даже всплакнула:
- Мал еще парнишонок для такой работы. Сомлеет на жаре, гнус всю кровь высосет.
Но к великой моей радости дедушка стоял на своем:
- Кто же его работам теперь обучать будет? Отец не успел - на чужого дядю не надейся. Пусть учится, покеда я живой…
Но все это было вчера, а сегодня на ранней заре потянулся за деревню веселый и шумный обоз со скрипучими бричками, тарахтящими сенокосилками, конными граблями, вызванивающими стальными зубьями на разные голоса.
Стояла недокучливая утренняя теплынь, из-под колес поднимались розовые клубы пыли и оседали тут же, на пожухлую придорожную траву. Хриплыми со сна голосами перекликались мужики, то в одном, то в другом конце обоза вспыхивал звонкий девичий смех - все двигалось, шумело, радовалось, будто люди ехали на праздник. Да оно так и было: испокон сенокос считался самой желанной из всех крестьянских работ. Отправляясь в луга, сельские жители надевали свою лучшую одежду - работа чистая, артельная, а где же еще и пофорсить девчатам и парням своими обновками, как не на этом, веселом празднике?
Про нас, ребятишек, и говорить нечего. Ванька-шалопут вьюном мотался по всему обозу, то там, то здесь мельтешила его красная рубаха, и где она появлялась, там слышалась ругань парней, переполошный визг девчат, а иногда и хлопанье кнута, на которые Ванька отзывался поросячьим визгом.
Мы с Васильком тоже носились обочь дороги, гонялись за жеребятами, рубили палками мясистые стебли придорожного чертополоха. Кузнечики серыми брызгами прыскали из-под наших босых ног, суслики, столбиками стоявшие у своих пор, мгновенно проваливались сквозь землю.
Я большей частью крутился около подводы, на которой ехали визгливые девчата, а с ними - красавица Тамарка Иванова. Среди пестро разодетых подруг Тамарка была словно кипрей в скромном букете полевых цветов. Есть такое растение - кипрей, и коль зацветет он на лугу - никакие травы и цветы, даже высокий, в рост человека, морковник с кружевными зонтиками, не смогут затенить его малинового цвета. Даже и сумерках далеко виден кипрей - он как бы светится над темным омутом трав, будто свечка, которую забыли погасить на ночь.
За Тамаркой ухаживали взрослые парни, по вечерам они табунились около избушки, где жила она вдвоем с матерью: играли на гармошке, свистели, дурачились до тех пор, пока не выбегала с клюкой тетка Анна, Тамаркина мать, и не разгоняла поздних женихов.
Из-за этой вот взрослой девушки я и козлыкал теперь вокруг брички, на которой она ехала: скакал на одной ноге, кувыркался через голову под хохот и оскорбительные шутки девчат. И не знал, откуда взялась у меня такая смелость, и ничего не мог поделать с собою. Как будто с ума спятил. А когда на бричку к девчатам завалился Сашка Гайдабура, красивый смуглолицый парень, и стал тискать всех подряд, а больше всего Тамарку, я, не помня, что делаю, забежал сзади и огрел его палкой вдоль спины. Сашка заорал благим матом, и я, перепугавшись не столько расправы, сколько своего поступка, с ревом ударился к телеге, на которой ехал мой дедушка…
3
В нашем колхозе маловато было своих лугов, и заготавливать сено выезжали на дальние покосы, к берегам великого озера Чаны, за полсотни километров от своей деревни. Поэтому ехали надолго, иные целыми семьями, везли необходимый скарб - в телегах колоколами ухали на ухабах огромные артельные казаны, блеяли связанные овцы, громоздились кули с мукой и картошкой.
Правду сказать, сена на убережье Чанов неважнецкие: по сыроватым логам - осока да бужур, травы укосные, такие высокие и густые, что литовку не протянешь, но жесткие, зимою от них остается много будылистых объедьев. По склонам грив волнуется под ветром пырей, луговая овсяница, тимофеевка - с таким сеном еще можно мириться. А на самих гребнях совсем скудно. Хорошо еще, если попадется лоскут бледной, как выгоревший на солнце бабий платок, полынки вперемежку с мятликой - мелкой и проволочно жесткой травкой. Такой корм хоть овцам годен. Но чаще верхушки грив зияют солончаковыми проплешинами, покрытыми бурой верблюжьей колючкой, а то и вовсе голыми, растрескавшимися. белесыми от выступившей соли. Босиком по такому месту не пройти: в трещинках защипливает подошвы ног.
Зато меж редкими перелесками, на затененных и солнечных полянках березовых колков, сено будет такое, что хоть чай им заваривай. Какое здесь буйство трав и цветов! Выше всех поднимается морковник, а уж под его кружевными зонтиками желтеет душистая кашка, малиново вспыхивает кипрей, истекает от зноя одуряющим полынковым запахом пижма, и все это понизу перевито мышиным горошком, или визилем, как зовут у нас в Кулунде все виды вьющихся трав. И в самом низу, в зеленом сумраке травяной гущины, среди гусиных лапок ягодника, сверкают звездочки цветущей клубники, алыми искрами тлеют цветы клевера.