Странное проклятие лежит на детском мозгу. Можно думать о чем угодно, гораздо более смело и раскованно, чем взрослый, но - почти без слов, только на уровне чувств. Сейчас-то я могу сказать вполне точно, что именно меня повергло в тоску и уныние на том злополучномуроке биологии. Дело в том, что с тех пор как я открыл для себя страшную правду бытия - однократность жизни и тленность всего сущего - я постоянно вел с ней некую скрытую духовную борьбу, и в этой внутренней борьбе с идеей всеобщей тленности, я утешал себя мыслью,что старение и смерть живых существ - это всего лишь недосмотр природы, результат накопления мелких дефектов, которые в конце концов приводят к тотальному разрушению, и что можно предотвратить этот процесс, проводя ремонт и профилактику прямо на ходу, заменяя изношенные детали "запчастями". Я считал, что это вполне подвластно современной технике и медицине, а потому открытие рецепта бессмертия - это вопрос близкого будущего. Эта точка зрения также в изобилии высказывалась в научно-фантастических книгах, которые я поглощал тогда в неимоверном количестве. И вдруг эта спасительная мысль обнаружила свою полнейшую, абсолютную несостоятельность. Оказывается, природа не только не собиралась делать живые организмы вечными, но даже напротив - вполне определенно и принципиально заложила неизбежную смерть в их конструкцию.
Наличие в жуке-плавунце жирового тела открыло мне глаза на конечность и невосполнимость жизненных ресурсов, на ограниченность срока, отпущенного на жизненный цикл. Я скорее почувствовал, чем сознательно подумал, что жизнь неимоверно близко соседствует со смертью, а созидание вплотную примыкает к разрушению, и разделить их совершенно невозможно. Конечно, можно извлечь из жука старое, отработавшее жировое тело, забитое шлаками и, поставить новое, свежее, выращенное искусственно. Но разве в этом дело? Где гарантия, что жировое тело или любая другая живая ткань является тем конечным материальным уровнем, по которому проходит самая внутренняя, самая интимная граница соприкосновения жизни и смерти? Нет и не может быть такой границы, потому что на примере жирового тела природа предельно ярко показала главную идею жизни - ее неотделимость от смерти; смерть является оборотной стороной всякой жизни, можно сказать, что смерть просто встроена в жизнь как взрыватель в бомбу, и извлечь этот взрыватель никак нельзя, потому что он диффузно пронизывает все тело этой бомбы, как соль пропитывает солевой раствор.
И нет никакого способа узнать тайну жизни и сделать ее вечной, как нет способа понять, хочется ли кузнечику стрекотать, или что-то его заставляет это делать помимо его воли. Вот это и пронеслось в моей детской голове страшным, ошеломляющим, безмолвным вихрем, перед тем как я совершил свою отчаянную и нелепую эскападу.
Этот изобретенный мной "неправильный жук" был результатом моего очередного отчаянного детского бунта против огромной, совсем не детской мировой несправедливости, против ужасного принципа жирового тела, который я открыл для себя в тот момент, и который, безусловно, лежал в основе всякой жизни, а не одного только жука. Конечно, все это я понял в полной мере, только вспоминая об этом много лет спустя. В своем нынешнем далеко не юном возрасте я сравнительно легко воспринимаю идеи материализма. Нынче, с высоты моих лет, тезис Аристотеля о тленности вещей и вечности природы кажется мне неоспоримым. Равным образом я отношу этот тезис и к индивидуальной жизни, а также и к индивидуальному сознанию.
Мои теперешние мысли в этом плане созвучны замечательным строчкам Сергея Есенина: "Будь же ты вовек благословенно, Что пришло процвесть и умереть". Крестьянский поэт, совсем не философ, а как верно понял смысл жизни! Нынче у меня уже вовсе нет настроения бороться с идеей всеобщей тленности и разрушения, придумывая "тонкую философию интеллектуализма", как это делал Перси Шелли. А когда у меня была такая потребность, я был еще ребенком, и максимум того, что я мог сделать в этой неравной, трудной борьбе с приципом жирового тела, который тогда внушал мне необъяснимый ужас, - это изобрести "неправильного жука".
4. Дядя Ваня Странное проклятие лежит на мозгу ребенка-философа: Глубина мысли значительно опережает возможность высказать эту мысль словами, так чтобы тебя поняли взрослые. Особенно - если эта мысль абстрактная. Собственно говоря, для того, чтобы абстрактно мыслить, совершенно не нужно владеть набором абстрактных понятий, категориальным аппаратом и так далее. Нужно только всего навсего родиться со способностью к абстрактному мышлению, и тогда внутреннее чувство реальности, образы, ощущения, заменят вам этот аппарат и дадут возможность мыслить широко, глубоко и непредвзято, не привязываясь ни к терминам, ни к чужим мнениям. Одно только НО: вы не сможете поделиться ни с с кем другим наполяющими вас мыслями и чувствами, не зная слов, обозначающих те абстрактные понятия, которые вы легко и просто открыли для себя.
Вообразите себе: Вам дан божий дар с раннего детства тонко и абстрактно чувствовать мир, но ваш опыт, столь важный, тонкий, прочувствованный и проанализированный, отрезан от опыта других людей, вы отрезаны от общения, от социальной помощи, потому что вы еще не умеете в должной мере пользоваться языком, и поэтому не в силах передать никому, что творится у вас в голове. Ой, как я не завидую тому, кто родился с таким ужасным даром, потому что эти муки мне знакомы изнутри.
К тому же, у таких людей с самого детства любой, самый простой жизненный опыт анализируется, обобщается и рождает ангелов и демонов, которые всегда и повсюду следуют за ними их безотлучной, личной гвардией, и демонов в этой печальной свите, к сожалению, значительно больше чем ангелов.
Следующий мой опыт, продвинувший меня еще на один шаг в понимании описываемого вопроса, резко отличался от предыдущего. Если предшествующий мой опыт носил в большей степени логико-философский характер и пришел ко мне из сферы осознаваемых чувств, то этот опыт в корне отличался от предыдущего, ибо это был опыт инстинктивный, он был не результатом размышлений по поводу волнующих меня чувств и абстрактных идей, а следствием прямого наблюдения и сопереживания.
У нас в подъезде жила семья работяг-алкоголиков. Пожилой дядя Ваня, когда-то в прошлом фронтовик, а в описываемое время опустившийся пьяница-пенсионер, подрабатывавший на выпивку как слесарь-сантехник, частенько бивал свою жену, дома и даже в подъезде. Мы слышали иногда на лестнице тяжелые удары и женский крик, но тетя Маруся, жена его, умоляла соседей не вызывать милицию. Дядя Ваня ходил вечно грязный, пьяный или похмельный, небритый и непотребный. Все к нему привыкли, как привыкли к грязному подъезду в плевках и окурках, с постоянно разбитой лампочкой и обгоревшими, помятыми почтовыми ящиками.
Но вдруг однажды я увидел то, что меня глубоко и не по-детски потрясло: опрятно одетый дядя Ваня, не пьяный, не похмельный, а трезвый, и от этого почти чужой, шел по двору в новом пиджаке с медалями и орденскими планками, в отутюженной белой рубахе с галстуком, с невероятно бледным, значительным и торжественным лицом, на котором выделялись запавшие глаза и черные подглазья. Он прошел, пошатываясь, шаркая ногами, ни на кого не матерясь, даже ни на кого не глядя, а устремив взор как бы внутрь себя, с отрешенным и грустно- задумчивым лицом. Но выходя на тротуар, он неожиданно обернулся и оглядел наш двор и нас всех каким-то виновато-печальным взглядом, как будто он провинился и хотел попросить у нас прощения. Это длилось всего несколько секунд, затем взгляд его просветлел и как бы ушел в себя. Дядя Ваня повернулся и побрел, пошатываясь и шаркая ногами, дальше своей дорогой.
Вот так и ушел дядя Ваня навсегда с нашего двора, полный торжественной и благородной скорби. Он скрылся в направлении троллейбусной остановки, и я никогда больше не видел его живым. Я нисколько не размышлял на тему, отчего произошла такая странная и значительная перемена в облике опустившегося соседа. Мне и не надо было размышлять, ибо мой инстинкт сразу дал мне однозначный ответ. Дядя Ваня скоро, совсем скоро должен был умереть, и он чувствовал подступающую смерть и готовился встретить ее достойно.
Через день, когда я возвращался из школы домой, я увидел во дворе плотника дядю Сережу, которому я часто носил в его мастерскую в подвале всякие деревяшки, чтобы он мне что-то подпилил или подстрогал, и однажды мы с ним вместе сделали замечательный скворечник, то есть делал, в основном, дядя Сережа, а я ему помогал, как умел.Дядя Сережа сидел на лавочке, и на нем был надет костюм с орденом Отечественной Войны на пиджаке, хотя 9 Мая давно прошло. Подойдя поближе, я увидел, что он сильно и нехорошо пьян. Увидев меня, Дядя Сережа поманил меня пальцем:
- Поди сюда, Ленька!.. Я тебе что скажу… Я недоверчиво подошел к нему. Дядя Сережа цепко схватил меня за плечи и подтянул к себе:
- А ну, Ленька, посмотри на меня, как ты на отца с мамкой смотришь!
- А вам зачем? - удивился я.
- Хочу вспомнить, как я сам на жизнь смотрел, когда малой был, такой как ты сейчас. Я опять удивился:
- А что, разве не одно и то же?
- Нет, Ленька, совсем не одно и то же! - горестно сказал пьяный дядя Сережа, а затем вдруг притянул меня еще ближе к себе, так что я сильнее почувствовал тяжелый запах перегара, и тут его лицо исказилось хитрой, циничной и в то же время страдальческой ухмылкой:
- А дядя Ваня-то наш - того! Умер, значит…ровесник мой - сказал дядя Сережа, заговорщицки мне подмигивая и понизив голос до суеверного шепота - Вот так… жил человек жил… А для чего жил? А теперь, вот видишь, помер…
- А я знал, что он скоро умрет - сказал я. Дядя Сережа резко отпустил, почти что оттолкнул мои плечи:
- Откель ты, малец, мог такое знать?!