Я подумал еще раз об изменившемся ощущении "камня" и вдруг понял, что не могу объяснить этот феномен на основе "принципа жирового тела". Напротив, мне предстояло каким-то образом переосмыслить и достроить сам этот принцип, чтобы сохранить его в работоспособном состоянии. Плохо, когда теория перестает объяснять факты, тем более столь важные и значительные.
До меня довольно быстро дошло, что я чересчур бездумно, прямолинейно и механистично сравнивал глубины человеческой души с выделительным органом насекомого. Без сомнения, в этих глубинах происходили гораздо более сложные процессы, чем в жировом теле жука. Вполне очевидно, что радости и горести оседали в "жировом теле" человеческой души не изолированно друг от друга, а вступали в определенные отношения друг с другом, и текущее состояние обладателя "жирового тела" определялось общим балансом этих отношений. Мое неожиданное и страстное сближение с Ольгой повлияло на этот баланс таким образом, что мое "жировое тело" почувствовало себя гораздо более сносно, и моя жизнь стала казаться мне намного более осмысленной и терпимой.
И была еще одна важная вещь. Там, под грязным, с желтыми потеками, потолком ординаторской, когда мы вдвоем с Ольгой лежали на казенной постели, отдыхая от жарких ласк, нахлынувшее состояние безоблачного и беспредельного счастья не только окатило меня волной радости и наслаждения, но еще и опустошило и уменьшило мой внутренний мир, не оставило в нем ничего, кроме самого себя. Я был счастлив и спокоен, я наслаждался этим состоянием беззаботно, как ребенок, потому что я обладал полнейшей внутренней уверенностью, что мое обычное состояние - с тяжким камнем на душе, со всеми тягостными болями и печалями, непременно и скоро ко мне вернется.
А что бы я чувствовал, если бы я не был в этом уверен? Что, если бы вдруг это блаженство "застряло" в моих ощущениях и в моем "жировом теле" навсегда, что бы я тогда почувствовал? Радость избавления от страданий? Принесло бы мне удовлетворение это вечное счастье? Вряд ли, не уверен! Скорее всего, сначала я бы почувствовал беспокойство, затем некоторый безотчетный страх, а если бы я осознал, что назад пути нет, то возможно, мной бы овладела дикая тревога, и я бы запаниковал.
Выходит, счастье - это кратковременное состояние, а печаль и неудовлетворенность составляет тяжелую, массивную оправу, почти полностью скрывающую этот маленький бриллиант, и поэтому он может сверкать нам лишь изредка и недолго. Интересное открытие! Люди делали это открытие уже бессчетное количество раз, но мир устроен так, что каждый должен переоткрыть эту истину сам для себя. Пока эта истина находится в наружном мире, а не во внутреннем, то есть она только знаемая, а не ощущаемая, она не является истиной, а является всего лишь пустым звуком. Все надо пережить самому. Даже воображаемую ситуацию, когда человек вопит в панике: "Караул! Помогите! Мне плохо! Не могу избавиться от постоянного счастья в душе и вернуться к своим будничным печалям!!!".
Так или иначе, но мне в этой воображаемой ситуации действительно было бы, отчего пугаться и паниковать. Ведь я теперь знал, что помимо приятного чуства наслаждения и радости, в полном и беспредельном счастье нет никакого иного позитива. В этом состоянии невозможно трезво мыслить, получать удовлетворение от своих дум, нельзя заниматься сосредоточенной деятельностью, потому что счастье легкомысленно и рассеянно. А для некоторых вещей, как например, для философии, глубокая и сокровенная печаль попросту необходима, как необходимы крылья для полета. Философией нельзя наслаждаться, от нее можно получать только горькое удовлетворение.
Есть много способов поведать миру о своей печали - не только философия. Ольга-женщина убежала со мной от этой печали в интимные глубины древних отношений, связывающих мужчину и женщину с незапамятных времен. В пылу любовного экстаза Ольгино тело рассказывало мне о своей недавней печали. Как знать, может быть ее душа оглядывалась на печаль, от которой она убегала вдвоем со мной, и это являлось причиной стонов, содроганий и тонких вибраций ее чудесного тела… Ольга-художник нарисовала мой необыкновенный портрет, в котором тоже зримо присутствовала печаль.
Однажды в метро я подслушал разговор двух интеллигентных женщин, преподавательниц консерватории. Одна из них возмущалась своей ученицей: "Она, конечно, талантлива, она просто блестящая пианистка, но послушайте, она наслаждается, играя Бетховена! Она ни капли не страдает! Я не могу этого понять, это чудовищно!". Вторая, та что постарше, отвечала ей с милой улыбкой: "Не волнуйтесь так! У меня были такие ученики. Ваша девочка просто еще не научилась страдать, но она обязательно научится. Все будет в порядке, все будет хорошо, вот увидите!".
Я вспомнил этот разговор, и меня поразило, как я в то время не ухватил его сути: "человек научится страдать, все будет хорошо". Значит, страдать, уметь страдать и скорбить, способность чувствовать страдание - это не зло, а благо! "Во многой мудрости много печали, и умножающий познание умножает скорбь",- говорил царь Соломон. "Я жить хочу, хочу печали…" - писал Лермонтов. Через скорбь и печаль мы познаем жизнь, ее уродливость, ее красоту и их бесчисленные коллизии, и иного пути не существует. Можно еще вспомнить о чувстве юмора, но ведь хорошо известно, что от самого лучшего юмора часто хочется уже не смеяться, а рыдать, и смех до слез в этом случае - это единственное средство не пролить эти слезы вовсе без смеха.
Что может быть более прекрасного для живого человека, чем тонкое понимание жизни! Но жизнь трагична по своей природе, и выходит, что преимущество имеет тот, кто лучше и тоньше чувствует этот трагизм. И без печали и страданий тут не обойтись. Счастлив тот, кто может их испытать и отложить их результат в той таинственной субстанции, которую я условно называл "жировым телом".
А когда психическая болезнь ломает в душе способность чувствовать обычную человеческую печаль, в искалеченной болезнью душе развивается anaesthesia dolorosa psychica - ужасное, кошмарное состояние, которое переводится на русский с латыни как "скорбное чувство бесчувствия". Судя по описаниям больных, anaesthesia dolorosa psychica по своей тяжести во сто крат превосходит любое мыслимое чувство человеческого горя, боли и скорби. Это тяжкая, невыразимая ничем, непереносимо тяжелая скорбь по утерянному раю, полному простой человеческой печали.
Я хорошо умею чувствовать и скорбь, и печаль, и это значит, что я гораздо более счастлив, чем все остальные. Тогда почему я так долго чувствовал себя таким несчастным? Наверное потому, что не умел пользоваться тем преимуществом, которое мне дала природа. Тут я почувствовал как бы некий удар мысли: зато этим моим преимуществом умели пользоваться другие - те кто надо мной издевался. Ведь если человек не может чего-то сделать сам, он старается, чтобы это сделал за него кто-то другой.
Если чувства человека тупы от природы, и он с рождения не умеет чувствовать жизнь, ее красоту и печаль, не умеет страдать, то такой человек не умеет и радоваться. Его одолевает скука и злоба, и его тянет причинить боль другому живому существу, чтобы это существо испытало те крайне необходимые ему страдания, которых он сам не в силах испытать. Видимо в этом и заключается природа издевательств, объектом которых я и сам был длительное время. Издеваясь над живым существом, тупой жестокий человек с черствой душой получает возможность близко наблюдать страдания жертвы, чувствовать их всем своим существом. В этом и заключается причина всех "беспричинных" издевательств людей друг над другом. Мучитель и жертва в момент мучения связаны незримой духовной связью, и мучитель страдает вместе с жертвой, пьет каждую каплю ее страдания и наслаждается страданиями жертвы, потому что не может наслаждаться своими страданиями, в которых ему было отказано природой. Если сравнивать способность страдать со способностью синтезировать белок, то всех людей можно поделить на хищных и травоядных. Я был типичным травоядным, а те кто издевался надо мной - были хищниками или паразитами.