Она пустила струю дыма в окно типичного нью-йоркского особняка, облицованного песчаником. Дым исчез внутри, а потом стал выходить через щели и подниматься вверх через трубу. Тереза провела рукой над домом, разгоняя его. Рука выглядела огромной и зловещей, как Годзилла, - казалось, она сейчас порушит хрупкие крыши. Я подошел поближе и тоже опустился на колени, чтобы увидеть улицу на уровне глаз. Все было как в жизни, вплоть до дорожных знаков и указателей с надписями вроде "Река" или "Опал-стрит". Буковки были очень четко выведены на тонких металлических пластинках. Я обнаружил, что здание городской электростанции Роджер сложил из множества крохотных кирпичиков.
Тереза была совсем рядом, ее локоть касался моего. Я уже собрался рассказать что-нибудь занимательное - например, представить картину горящего города, когда все это превратится в многоэтажный ад и люди, спасаясь от пламени, будут толпиться на крышах и выпрыгивать из окон, - как вдруг она наклонилась и поцеловала меня. Ее теплый рот прижался к моему. Потом она прижала мою голову к себе двумя руками. Мы стояли на коленях и целовались, не в силах оторваться друг от друга. Я приобнял ее и хотел поцеловать ее скулы, а потом запястья: так делали герои фильмов, на которых приходилось ориентироваться столь неопытному любовнику, как я. Но внезапно все стало получаться само собой, без всяких усилий с моей стороны. Я слышал, как пульсирует моя кровь.
кровь есть скорее матовая чем прозрачная жидкость пурпурного или ярко-красного цвета если она выливается из артерий
Через какое-то время мы как будто опомнились и сели на пол. Тереза сняла свои сандалии, и у меня снова застучало в висках: по этому жесту я решил, что у нее уже было что-то с другими мальчиками. Она сидела, скрестив босые ноги.
- Сядь рядом! - приказала она.
Я боялся взглянуть на нее, потому что можно было все испортить: заметить какой-нибудь недостаток в ее лице, веснушки или асимметрию линии рта. Я смотрел на бейсбольный стадион на модели города. Он был воспроизведен во всех подробностях, с киосками и скамейками на трибунах. Крохотное табло показывало счет: "Нью-Йорк янкиз" - "Чикаго кабс" 9:7.
температура крови обычно составляет сто градусов по фаренгейту
Я сел так близко от нее, что наши колени соприкоснулись. Она взяла мою руку и прижала к себе. Запястьем я почувствовал пластиковую дужку ее бюстгальтера. Я потом сказал Тоби, что для меня это была "граница познанного мира". На несколько мгновений я как бы забылся: стал думать об отце, об Уите, вообще о мужчинах. Ну почему никто не рассказал мне об этом? Ведь каждый, без сомнения, испытывает в жизни такие минуты полного блаженства. Уит, наверное, был абсолютно счастлив, когда крутился в невесомости в своем космическом корабле, а отец - когда смотрел на частицы в электронный микроскоп, как астроном на звезды. Люди живут ради таких моментов. Еще я думал о близнецах-математиках и о Тоби. Вот у них таких моментов, наверное, не будет. Вундеркинды и гении, влюбившись или поддавшись похоти, как бы сдаются враждебному миру, как осажденные крепости.
- Мне про это никто не рассказывал, - сказал я вслух.
Тереза велела мне замолчать и погасила фонарик.
26
Мы стали часто бывать в мастерской. Иногда приходилось ждать до самой ночи, пока Роджер не закончит возиться со своими моделями. Как только он возвращался в главное здание, пахнущий клеем и совсем сонный, мы тут же бросались через лужайку в мастерскую. Там мы целовались, лежа на куске парусины под священным городом Роджера - местом, где можно было купить хот-дог во время чемпионата по бейсболу, а потом перейти через улицу и преклонить колени под сводами кафедрального собора.
Как-то раз Тереза, когда я только что запустил руку ей под рубашку, вдруг сказала:
- Я, наверное, не доживу до сорока лет.
- Что ты такое говоришь? Это что, предвидение?
- Нет, просто замечание. Или предупреждение. Не важно. Ты лучше спроси меня, почему я не доживу.
- Ну, почему?
- Нет, спроси без "ну".
- Почему?
- А потому что у меня нет хобби, которым можно заняться в старости.
- У тебя еще куча времени. А кроме того, сорок лет - это не старость.
- Ну да, середина жизни, - усмехнулась она.
- И ничего смешного. Средний срок жизни у женщин сейчас - семьдесят шесть лет, - проинформировал я.
- Ну еще бы ты этого не знал!
- А у твоих родителей есть какие-нибудь хобби? - спросил я и тут же пожалел, что затеял этот разговор. Я ведь пришел сюда на романтическое свидание.
- Не-а.
- Совсем нет?
- Ну, если можно назвать словом "хобби" споры по нескольку дней подряд, тогда есть, - ответила она. - Помню, мы как-то поехали в отпуск и они ровно сорок восемь часов спорили о расходе бензина в арендованной машине. Они могут спорить о чем угодно: о гостиницах, об аэропортах, о ситуации на дороге. Если они когда-нибудь разведутся, то, наверное, из-за того, что один из них забудет получить квитанцию в гостинице.
- Значит, у них большой запас жизненных сил, - сказал я, вытаскивая сигарету.
- Ну а у твоих родителей есть хобби?
- Да. Мама любит готовить блюда разных стран, убирать в доме и планировать поездки в экзотические места.
- Типичные хобби среднего класса.
- Кроме того, она состоит в клубе путешественников. Они там разговаривают про Европу или Африку, как будто это картинки в путеводителе. А мой отец преподает в университете, он физик. Еще он варит свое собственное пиво и все время рассматривает свои ногти.
Мы, не сговариваясь, взглянули в окно.
- Я не хотела бы умереть во сне, - сказала Тереза. - Очень надеюсь, что этого не случится. А ты как бы хотел уйти?
Она знала про мою аварию, но я почему-то никогда не говорил ей, что пережил клиническую смерть. Рассказать об этом значило для меня допустить собеседника совсем близко к себе.
- Давай я догадаюсь, - предложила она. - Разбиться при прыжке с парашютом?
Я покачал головой.
- Погибнуть в авиакатастрофе?
- Нет.
Она покрутила сигаретой, словно призывая меня поторопиться.
- На самом деле я уже один раз умер, - сказал я. - Во время аварии. Ненадолго.
Ее рука с сигаретой замерла. Повисла пауза. Я рассматривал маленький мегаполис, пешеходов на тротуаре.
- Я был мертв очень недолго, - сказал я.
- Ничего себе! - выдохнула она.
- Клинически мертв, - сказал я, на этот раз уже не без хвастовства.
- Ну, это все равно смерть.
- Я мало что запомнил.
Она поглядела на парусину, на которой мы лежали, и спросила:
- Чувства?
- Не понял.
- Там были чувства? Мне приходилось беседовать с пациентами, которые тоже пережили клиническую смерть, и они говорят…
- Что?
- Одна женщина сказала так: это как будто ты снимаешь с себя мокрый купальник в золотом туннеле.
- Ну нет, это не так.
- А как? - Тереза сделала глубокий вдох и на выдохе попросила: - Ну расскажи! Пожалуйста!
- Я слышал звук, похожий на радиопомехи. И у меня было такое чувство, будто я поднимаюсь из теплой воды. Вот и все.
Она удивленно подняла брови:
- И все?
- Все. Еще теперь, когда я вспоминаю смерть, у меня во рту остается странный привкус, как будто туда положили старый цент.
- А откуда ты знаешь, какой вкус у старого цента? Ты, наверное, в детстве вечно тащил в рот всякую гадость?
- Ну… Просто знаю откуда-то. У меня это часто бывает: вспоминаю разные вещи и тут же возникают вкусовые ощущения, очень странные. Вот, например, слово "печенье" имеет вкус сырого картофеля.
- Значит, ты все чувствуешь на вкус?
- Ну да.
- А у меня какой вкус?
Она сидела чуть поодаль, расстояние между нами было не меньше метра.
- Не могу вспомнить. Напомни мне, пожалуйста.
- Внимание, эксперимент! - объявила она, склоняясь ко мне. - Испытание вкусовых рецепторов.
- Точно!
Мы сдвинулись синхронно, как две половинки разводного моста, и поцеловались, не вставая с колен и чуть не потеряв равновесия.
- Вкус хлеба и апельсинов, - заключил я.
Она села обратно на парусину.
- Хм. Я действительно каждый день съедаю за ланчем сэндвич и апельсин, как и положено хорошей девочке из меннонитской семьи. - Она помолчала, а потом спросила: - А хочешь знать, какой у тебя вкус?
- Ну, какой?
- Вкус слюны.
- Спасибо.
- Нет, ты подумай: как это люди могут терпеть вкус чужой слюны у себя во рту? Разве это не удивительно?
- Я не знаю.
- Все наше тело - это река из множества разных жидкостей.
- Тебе виднее.
- Вот у этих братьев-математиков во рту сухо, - сказала она. - Поцеловать Кэла Сондерса - все равно что поцеловать мел.
- Верю тебе на слово.
Мы посидели какое-то время молча. Потом в главном здании раздался удар колокола. Это был сигнал тушить свет.