Я не решился посмотреть в сторону родителей. Оставалось два вопроса. Чтобы расслабиться, я постарался вообразить вакуум в виде черной бархатной пустоты. Отец говорил, что он именно так настраивается перед лекцией или докладом на конференции. Но меня отвлек Дариус: он весь сгорбился, почти лег на стол, и даже по его спине было видно, как он нервничает.
- Какова громкость шепота? А - пять децибел; Б - двадцать децибел; В - семьдесят децибел?
Дариус поднял обе руки и громко выдохнул:
- Пять!
- Верно! И последний вопрос.
Раджмани покачался с пятки на носок.
Мы замерли. Все присутствующие смолкли. В тишине слышалось только, как гудят вентиляторы. Я посмотрел на маленькие столики, на которых стояли мигавшие светодиодами экспонаты и химическая посуда. Мой вулкан испускал тонкую струйку дыма. Отец что-то говорил матери, и мне очень хотелось услышать, что именно. Голос священника дошел до моего сознания слабым и лишенным интонаций, словно это был звук работающего в соседней комнате телевизора:
- Кто придумал общую теорию относительности? А - Коперник; Б - Эйнштейн; В - Оппенгеймер; Г - Ньютон.
Вопрос оказался настолько легким, что думать не надо было вообще. Эйнштейн был в нашем доме кем-то вроде духа-хранителя, отгонявшего все неотносительное. Я хоть и не разбирался в отдельных тонкостях общей теории относительности, но имя творца этой идеи я знал так же хорошо, как наш телефонный номер. Я успел поднять руку раньше Дариуса и встал, чтобы получился полный эффект, когда зрители закричат. Кроме того, я хотел видеть отца Дариуса, психиатра, - как он пойдет в дальний конец зала и начнет пересаживать своих мышей в обувную коробку. Я хотел видеть маму, которая поцелует отца прямо при всех. Я поглядел на часы, висевшие на дальней стене, - у них был светящийся циферблат и игольчатые стрелки - и словно бы поймал отсвет того, что ожидало меня в будущем: наборы юного химика на каждый день рождения, причем последующий всегда будет сложнее предыдущего; поездки на машине с отцом вечерами, с разговорами о полуспине кварков или плотности черных дыр; летние каникулы в НАСА или на Стэнфордском линейном ускорителе вместо Диснейленда; экскурсии по местам, которые могут представлять научный интерес, - отец может отвезти меня даже на Ньюфаундленд, чтобы постоять на том самом месте, откуда Маркони отправил первый трансатлантический радиосигнал.
Отец подался вперед так сильно, что мама схватила его за руку.
- Оппенгеймер, - произнес я.
Болельщики Дариуса вскочили с мест и готовы были ринуться на сцену.
- Неверно! Дариус, готов ли ты дать ответ? Ты можешь выиграть соревнование.
Дариус посмотрел на меня - впервые за всю игру. Мы оба знали, что я знал ответ, и потому он колебался, не понимая, что со мной произошло. Он взглянул на своего отца, который приближался к сцене. Мне кажется, в этот момент Дариус тоже подумал о своем будущем. Ему уже довелось провести летние каникулы в научном лагере, где умные мальчики в шортах зажигали горелки Бансена, наполняли мензурки борной кислотой, а также курили украденные у отцов сигары в сосновом лесу. Дальше могло быть только хуже. Если он гений, то он обречен войти в число представителей самого непривлекательного подвида: медлительных, с тяжелой походкой, трудолюбивых, имеющих постоянную работу, но непризнанных. Это уже становилось заметно по нему: он учился только в седьмом классе, а плечи у него были уже опущены.
- Я могу не только ответить на этот вопрос, но и рассказать об общей теории относительности, - сказал Дариус.
- Назови только фамилию автора.
- Альберт Эйнштейн.
- Правильно! Поздравим победителя!
Раджмани пожал нам руки и вручил Дариусу приз - пару бронзовых чашек Петри, подвешенных на штативе на манер весов Фемиды. Получив подарок, Дариус скатился со ступенек сцены навстречу объятиям поклонников. Ученики принялись упаковывать свои термитники и хрустальные радиоприемники. Семейства рассаживались по своим многоместным автомобилям и микроавтобусам. Дворник начал убирать воздушные шары и сдирать плакаты. Только я оставался сидеть в своем кресле. Родители поднялись на сцену и молчали, не зная, как теперь лучше со мной заговорить. Отец постучал пальцами по столу, за которым я сидел. Я поднял голову.
- Ты ведь знал, да? - спросил он. - Разумеется, ты знал ответ.
Я сидел неподвижно.
- Ну хорошо, - сказал он, - волноваться не о чем. Летом мы попробуем углубиться в эту область физики чуть дальше… Может быть, тебе поможет поездка в лагерь. Ну а теперь надо упаковать вулкан… пока лава не застыла.
Последние слова он произнес, уже спускаясь в зал по лестнице. Мама присела рядом со мной - на тот стул, где раньше сидел Дариус.
- Все! - сказал я. - Больше никаких научных лагерей!
Мама взяла меня за руку.
Она предчувствовала, что наша жизнь изменится. Теперь она не будет больше готовить нам с отцом горячий шоколад и подавать его с куском пирога поздно ночью, в то время как мы увлеченно изучаем холмистую местность синусоидальных колебаний или выписываем кривые буковки переменных. Она поняла, что мы строили не кафедральный собор, а в лучшем случае часовню, а может быть, и просто хибарку из подручного материала.
Отец задержался на лестнице, обернулся вполоборота и сказал, словно обращаясь к кому-то прятавшемуся в кулисах:
- Натан, наше сознание не принадлежит нам. Оно принадлежит Вселенной, так же как озон или черные дыры.
Мама положила руки на стол:
- Послушай, Сэмюэль, хватит! Он не собачка, которую учат прыгать через обручи. Пусть останется самим собой!
У меня заныла шея. Отец потеребил пуговицу на рубашке, потом коротко взглянул на маму, словно человек, вставший не с той ноги, но вынужденный быть вежливым с окружающими. Затем он прошел в конец зала, взял под мышку мой вулкан и направился к выходу. За вулканом по-прежнему тянулась тонкая полоска дыма.
10
После этой викторины меня больше не посылали в летние лагеря для молодых дарований, и я стал проводить больше времени с Максом и Беном. Мы катались на велосипедах, вырезали перочинными ножами деревянные фигурки и пускали во время ливня теннисные мячики по водосточным канавам. Никто из нас - полуподростков-полуюношей - еще не имел дел с девчонками. Мы совершали подвиги на близлежащем карьере или в пруду за нашим домом. Макс, очкастый, загорелый и босой, - наш вожак; Бен, приземистый и коренастый, но с тонким голосом, - у него на подхвате, он часто служил мишенью для наших шуток. Ну а я - их публика, слушатель и наблюдатель. Я не унаследовал отцовского аналитического ума, но у меня была его отстраненность от происходящего; иногда я чувствовал, что как будто послан к людям для того, чтобы наблюдать за их поступками и запоминать их.
- В атаку, Нат! - кричал мне Макс. - Мы возьмем эту крепость и обрушим эти скалы на Бена!
Был летний день, мы играли в карьере. Я рассматривал песчаник и кусочки кварца, хрустевшие у нас под ногами, и никак не разделял энтузиазма Макса.
- Давай лучше что-нибудь построим, - предложил я. - Каменный храм, например.
Макс презрительно скривился:
- Там сидит человек, мы должны взять его в плен.
Он показал на каменную насыпь, за которой прятался Бен. Словно услышав его слова, враг издал протяжный вой, однако из-за укрытия не высунулся.
В отличие от Макса, для меня камни были не просто оружием. Как ни неприятно в этом сознаваться, я все еще интересовался тем, откуда они появились: какие геологические процессы - разлитие лавы или что-то другое - породили эти скалы?
Макс вышел из укрытия, принес свои извинения Бену и прошел мимо меня с тем презрительным выражением лица, которое предназначалось только для предателей и двойных агентов. Он нуждался в помощи, а я не оправдал его надежд.
В это же время моя мама, всегда интересовавшаяся зарубежной культурой и особенно одеждой, вступила в клуб, называвшийся "Леварт", и вскоре его возглавила. Члены клуба ходили друг к другу в гости и, сидя в гостиных, обсуждали дальние страны. Кроме того, они готовили экзотическую еду, индийскую, тайскую или греческую, собирали иностранные вещички ручной работы и строили планы совместных путешествий. Я мог теперь застать дома таинственную полутьму, запах кориандра и душистого базилика, а также дюжину домохозяек, сидевших в нашем "зале" с бокалами вина в руках. Они были бы уместнее где-нибудь на пляже, в шезлонгах под тентами, за чтением пикантных романов. Как-то раз я подслушал, как мама говорит им во время "полинезийского" ужина:
- Представьте, каково это - носить юбку из цветков гибискуса!
Сама она в этот момент сидела на диване в юбке из простой шотландки, положив ногу на ногу. Щеки ее разгорелись от вина, а в ушах поблескивали нефритовые сережки. Гостьи улыбались и кивали, и маме их присутствие было явно приятно: она ведь столько времени провела взаперти со своим равнодушным к соблазнам мира мужем и странным сыном и только теперь нашла занятие лично для себя, пусть это и была всего лишь болтовня с соседками или весьма умеренные скандалы, когда кто-нибудь из их родственников заявлялся в экзотической одежде дикаря, сверкая голой грудью.