8
На следующий день мы с Верой сидели в кафе; она непрерывно курила, приоткрывая тонкие ненакрашенные губы, и ее взгляд был направлен в невидимую точку, где пересекались ее мысли. Она была красива той красотой, которая не греет и все же высветляет ушедшее время и тишину. Вокруг нас незаметно наступила осень. Я подумал, что мы не виделись с нею с того самого вечера на крыше у Брата Оленя; но разговор вился медленно и упруго, как змея, выползающая из норы среди желтых камней пустыни. Заметно похолодало.
- У меня тут есть одна подруга, - сказала она, вдруг встрепенувшись, - которая пытается написать книгу об Альхаризи. Я думаю, что, наверное, тоже хотела бы написать роман.
- И о чем же?
- Да какое это имеет значение? Ты же понимаешь; разве ты не понимаешь?
- Не очень, - честно сознался я.
Она задумалась, но потом продолжила:
- Ты знаешь, на самом деле я очень люблю постмодерн; даже восхищаюсь. И каждый раз по-новому. Они ужасно изобретательны. Мне всегда становится жутко обидно, что я их почти не читаю.
"Мне же, - подумал я, - большая часть их книг напоминала девушек из Катамонов; они легко читались, и было нечего вспомнить".
- А почему же ты их не читаешь? - сказал я. - Это как раз и есть самое интересное.
- Вот об этом я всегда себя и спрашиваю. Не знаю, они ведь такие изобретательные.
Мы помолчали, и она посмотрела на меня.
- Может быть, именно поэтому? - спросил я, и она почесала за ухом, совсем как герой мультфильма, совсем не пытаясь нравиться.
- Может быть, но я не уверена. И к тому же у них все так гладко получается, так цельно. Они замечательные рассказчики; они рассказывают историю, и она затягивает в себя все, что встречает на своем пути. Абсолютно все.
- И все становится таким ясным и прозрачным, - чуть ехидно добавил я, и она кивнула, - но все как-то ни о чем.
- Да-да, похоже, что именно в этом дело, - согласилась она. - Это как если бы человек сказал, что раз истины все равно нет, то он расскажет нам, как она могла бы выглядеть. Это будет и развлечением, и успокоением, и утешением среди крови.
- Ну да, - пробормотал я, - это и вообще часто бывает успокоительным.
- Ты не прав, - ответила она, - это не ложь. Это скорее нечто, что существует по ту сторону истины и лжи; цельность рассказа, цельность истории и понятности. Не зря постмодернистов читают и те, кто не читает ничего больше.
- Читают, разумеется, - сказал я и задумался, а потом спросил себя: "А о чем это я, собственно, думаю?" - и продолжил: - На самом деле я думаю, что выбора у них практически и не было. После того, как из мира исчезла вера в возможность смысла, желание удивлять, вымыслы и изобретательность - это и есть то последнее, что им остается.
- Но это же нелепо, - сказала она грустно, а потом вдруг облизала губы.
- Что нелепо?
- Нелепо пытаться победить бессмысленность новизною; это же и ежу ясно; это надо же быть полным идиотом. Ну как ты не понимаешь? Новизна приедается, а бессмысленность остается. Неспособность любить, кстати, тоже.
- Почему? - ответил я, немного подыгрывая ей и еще чуть-чуть самому себе. - Собственно, и в жизни поступают точно так же - ну посмотри же вокруг: пытаясь искать в новом, неожиданном, некогда запретном, - во все новых ощущениях спасения от пустоты.
- И подумал: "Пытаясь удивить собственное равнодушие".
- И не могут, - закричала она и захлопала в ладоши, - потому что если можно все, кроме того, что вредно для здоровья, то все все равно становится пресным и бессмысленным. И в этом их наказание. И в этом наше наказание. Даже секс с лошадью.
- А ты пробовала?
- Нет; но не думаю, что это поможет.
Мы выкурили еще по сигарете, под голубым небом ранней осени. "Пепел, - подумал я, - как много пепла".
- А теперь представь себе обратное, - продолжила она уже совсем серьезно, - литературу, которая бы пыталась быть верной истине, или, точнее, поиску истины. Это невозможно, это, собственно говоря, противоречие в понятиях.
- Почему? - спросил я, предвидя ее ответ, но как-то нечетко, как бы сквозь прозрачный туман. - Я вполне могу попытаться ее представить.
- Потому что наша жизнь фрагментарна, разнородна и непоследовательна. Потому что между книгами, которые мы читаем, и людьми, с которыми мы общаемся, нет абсолютно никакой связи, и в большинстве своем они эти книги никогда не прочитают и уж тем более никогда не поймут. Потому что после наших с тобой разговоров про истину и литературу ты включишь телевизор, чтобы узнать, что нового произошло в этом свинском мире, и там среди потоков вранья ты сможешь плавать, как на плоту или на маленькой лодке.
- Не включу, - ответил я довольно решительно.
- Да не в этом же дело. Это все куски, которые никак не склеиваются. А в книге у тебя будет вполне видимая цельность: цельный сюжет, цельный стиль, цельный характер.
- Э-э, - сказал я, - а во-вторых, почему у меня?
- Не "э", а будет, не отмазывайся. Я, например, не могу представить книгу без сюжета и стиля; стиль - это же торговая марка автора, совсем как "пепси-кола".
- А я, между прочим, и не говорил, что для того, чтобы быть правдивой, книга должна быть лишена стиля; каждый из нас все равно приносит в пространство своего существования некое подобие связности, а то и единства. Я просто не очень знаю, как это назвать: единства мысли, восприятия мира, чувств.
- Вот именно, что "некое подобие". Но не сюжета: завязка, развязка, начало, конец, главы, причины и следствия, подробные объяснения, последовательность и непрерывность. Скажи мне, какой сюжет в твоей жизни?
- Но подобные связи, - возразил я, уходя от вопроса, - все равно существуют, так же, как и некая связность мироощущения, несмотря на всю фрагментарность, хочешь ты того или нет.
- Хочу я просто мечтаю о том, чтобы все стало цельным и осмысленным. Только не могу. Это надо выколоть себе глаза и залить уши воском. Или податься в ортодоксы; только, скорее всего, нам с тобой и это не поможет.
- Ну, хорошо. Тогда будем считать, что мы пришли к компромиссу.
- Хорошо, - согласилась она. - А в-третьих, в отличие от книги, люди не прозрачны для самих себя. То есть то, что они о себе думают, имеет отношение к делу лишь очень частично. Обычно более чем частично. А литератор - он же мечтает быть демиургом, он же все понимает. А что не понимает, то немедленно поймет.
- И тоже не всегда.
- Почти всегда, да и читатель тоже хочет все понимать. Неизвестность его злит и гнетет; а если он с ней еще и остается, то считает себя одураченным.
- Допустим, - сказал я, подумав.
- А судить такую книгу будут, исходя не из истины, а из законов жанра, потому что мы смотрим на мир сквозь эти законы, а не наоборот. Только подожди, не возражай, я сейчас приведу пример.
- Приводи.
- Оглянись вокруг себя и ты увидишь, что люди перемешаны, как рыбы в кастрюле с ухой; причины, которые их объединяют, лежат не между ними, а внутри них самих или в мире вокруг них. Посмотри, - добавила она, - на то, что они называют своей любовью, и ты увидишь комплексы, амбиции, скуку, страх одиночества, ужасный страх одиночества, интересы, планы на будущее, расчет - все что угодно, кроме чувств. Или чувства как производную от всего перечисленного; между прочим, иногда очень сильные чувства. Знаешь, какой сильной бывает любовь к деньгам, или к чужой машине, или к большому кулаку?
- Я с тобой не совсем согласен, - ответил я. - Но допустим.
- А я и не имела в виду, что ты со мной должен полностью согласиться. Но теперь представь себе, что вместо того, чтобы рассказывать вымышленную историю вымышленной страсти, ты бы посмотрел на все это под микроскопом.
- И что?
- Да ничего. Любой нормальный читатель спросит: а что же связывает твоих героев, почему они здесь, почему они знакомы, почему они вместе - и будет прав. Совершенно прав. Потому что внимательный взгляд угрожает иллюзии того, что мы прозрачны для самих себя. А без этой иллюзии мы, собственно, и не можем жить. Нам же хочется видеть себя последовательными, а мир понятным.
- И что же дальше?
- Да нет же, ты не дослушал. Все еще хуже: мы же еще и по-разному непоследовательны. Если предположить - хотя я в этом совсем не всегда уверена - что у нас в душе есть некий стержень, то мы ускользаем от него по-разному и на разный угол. А с этим примириться еще сложнее.
- Так что же дальше? - снова спросил я.
- А дальше, - ответила она грустно, - то, что я уже сказала: распад иллюзий, непрозрачность бытия, неоднородность, непоследовательность, фрагментарность, случайность, излишность, отказ от сюжета и единого стиля. Продолжить список?
- Да нет, понятно.
- И это еще не все, - добавила она, и глаза ее загорелись. - Осознание непрозрачности, случайности и фрагментарности - все это только если очень, ужасно повезет. А так, ну ты же знаешь, только признаваться себе в этом как-то неприятно, большинство людей при всей своей непоследовательности какие-то мультяшные. Для самих себя они давно уже - да и весь их мир - похожи на ожившие картинки, ну, скажем, вот я, в своих мечтах, на фоне "мерседеса". Но если ты опишешь то, как они ходят, думают, мечтают и говорят…
- То что тогда?
- Тогда, - ответила она, - тебе напомнят о недостатке психологической глубины, о картонности образов и, конечно же, об антигуманизме.
Я промолчал.