Я начал читать молитву, вставая и садясь, понижая и повышая голос вместе со всеми, чтобы не разрушить ее ритм. Становилось все холоднее; сквозь открытые окна доносился шум ветра; завтра будет дождь, подумал я, а может, и сегодня ночью. Все молились быстро, умело, деловито переворачивая страницы. Я пытался услышать, увидеть то, что обозначает собой слово "молитва", но в их словах звучала пустота. Я вспомнил про ту пустоту, которой окружил себя Лакедем, умирая. В конечном счете было нелепостью требовать чего-то от чужой молитвы; одной из десятков тысяч молитв, прочитанных ими за свою жизнь. В синагоге было светло; желтый свет ламп падал на камни переулка; редкие прохожие вспыхивали темно-желтыми пятнами в обрамлении черных прямоугольников оконных проемов. Когда молитва была закончена, они стали быстро расходиться; мимо меня они проходили молча; служка, с которым я говорил в переулке, тоже исчез. Наконец мы остались с кантором один на один. Я вернул молитвенник на место, снял кипу. Во дворике оказалось неожиданно темно, узкое окно напротив входа в синагогу погасло. Почти на ощупь я вышел в переулок и подумал, что завтра будет дождь. Невидимые облака закрыли звезды и луну; небо было черным. Я вспомнил, что Лакедем любил осень, потому что осенью ему становилось грустно, как будто у него нет дома и сейчас пойдет дождь.
6
В центре было людно, шумно. Бреславские хасиды плясали под магнитофон на площади Сиона, на ступеньках башни банка "Апоалим" сидели школьники, американские туристы гуляли по улице Бен Иегуды, в кафе играла музыка. Я поднялся по улице царя Агриппы в сторону рынка. Лавки по обеим сторонам улицы начинали закрываться; их владельцы выставляли отходы к дверным проемам, пластмассовыми щетками выталкивали грязную воду через пороги. Пахло отступающей дневной жарой, тухлыми фруктами, отбросами, густой и липкой людской массой. Чуть выше запахло рыбой, мясом, кровью. Гудели отъезжающие машины, кричали рыночные зазывалы, шумела музыка. Но рынок уже закрывался. Напротив главного входа я повернул под арку, в переулки Нахлаота. Через пару минут рынок уже не был слышен, желтизна домов слилась с темнотой, но в окнах горел свет. Его пятна падали на камни улиц, на прохожих.
Из-под арки я вышел в безымянный переулок, быстро превратившийся в узкий продолговатый двор; посреди него росло несколько деревьев, обнесенных низкой каменной изгородью. Выйдя на другую сторону двора, я повернул направо в переулок Гильбоа, затем налево и снова нырнул под арку; из-под этой арки я вышел в переулок Аэрез и, повернув по нему направо, оказался на улочке Эзры Рафаэля. Слева, на ступеньках дома, сидели обнявшись две негритянки и курили, передавая косяк из рук в руки. Свернув налево и дойдя до конца Эзры Рафаэля, я снова повернул, на этот раз направо, миновал Зихрон Тувия и вышел на Шило. Здесь было чуть шире; была слышна музыка. По Шило я дошел до переулка Рама; мне всегда казалось, что я могу дотронуться до его обеих стен одновременно. Я развел руки - на самом деле, не хватало длины ладони. По Раме я спустился вниз, обойдя полусогнутое дерево точно в середине переулка. Немного не доходя до того места, где Рама разветвлялась на переулки Цоар и Хаим Иосеф, я повернул направо и нырнул под арку, почти неразличимую в темноте. На противоположной стороне дворика ступеньки поднимались на второй последний этаж. Я поднялся и постучал. Дверь дрогнула, но мне никто не ответил. Это было странно; как мне показалось, дверь не была заперта. Я заглянул в зарешеченное окно справа от двери. В дальнем конце комнаты поверх двух простыней спала Алена, отвернув лицо от горящей настольной лампы. Я постучал еще раз.
- Кто там?
- Я, - сказал я.
- А, входи.
Я вошел. За то время, пока мы беседовали сквозь дверь, она успела завернуться в простыню.
- Это хорошо, что ты меня разбудил.
- Да, я знаю.
- Ты давно вернулся?
- Вчера вечером.
- А…
Алёна вытащила из-за кровати подушку и села, подложив ее под спину и поджав ноги. Я закурил.
- У тебя что-то случилось?
- Нет, ничего. Абсолютно ничего. А почему?
- Ты выглядишь так, как будто у тебя что-то случилось.
- Нет, действительно, ничего.
- Попытайся еще раз.
- У меня умер друг.
- Понятно. А ты?
- Я был в синагоге.
Она с удивлением на меня посмотрела.
- Хочешь выпить?
- Да. Тебе налить?
- Подожди, я сама. Там пустая.
Она встала, придерживая простыню, сняла со шкафа бутылку джина. Потом вышла на кухню, и я услышал скрип старого холодильника.
- Тоник долить?
- Не надо, я так.
- Я себе долью.
Алёна села напротив меня, и мы выпили. Потом она переоделась в джинсы.
- Это хорошо, что ты меня разбудил.
- Я знаю.
- Тут без тебя была непрерывная тусовня. Совки всякие вдруг понаехали.
- И что?
- Стремные они. Кто крутой, кто упакованный.
- Ясно.
- Слушай, ты еще не уходишь?
- Нет.
- Ты не против, если я пока…
- Пока… что?
- Так не против?
Мы перешли на кухню. Алёна сняла с полки пластмассовую склянку, высыпала в нее пачку синуфеда, растолкла, тщательно отмерила тридцать кубиков воды и десять уксуса, добавила полтора гаража марганцовки.
- Ты знаешь, я тут видела рекламу синуфеда. С белым слоном.
Она поставила банку поближе к еще теплой плите, и мы вернулись в комнату.
- Интересно, почему это ты ничем не долбаешься?
- Не знаю.
- Ты знаешь, мы тут с Катей шли вечером, и я ей говорю: чего-то холодно, пойдем быстрее. А она говорит: чего-то мы с тобой ломанули.
Мы засмеялись. Потом стало тихо. Я выпил еще джина.
- Как Англия?
- Ничего. Холодно уже.
- Зато у нас сплошной хамсин.
Я снова закурил. Это было исключительным свинством, что я пришел к ней со своими проблемами. Но мне было тут хорошо; неожиданно это оказалось сильней меня. Алёна тоже закурила.
- Ты понимаешь, что живешь с женщиной, которую не любишь?
- Я ее любил.
- Тем хуже.
Во дворе кто-то чихнул и выругался. Алена стряхнула пепел в чашку.
- Скажи, ты тоже считаешь меня блядью?
- Нет.
- Я знаю, что нет. Такие вещи чувствуешь кожей. А ведь стоило бы.
- Стоило бы считать?
- Стоило бы считать.
Мы курили молча. Прошло двадцать минут. Алена посмотрела на часы, встала, и я опять услышал скрип открываемого холодильника. Еще через минуту она принесла свою склянку в комнату, достала шприц, сосредоточенно навертела куклу. Выбрала белое.
- Сколько? - спросил я.
- Пятнадцать кубиков. Если не вставит, потом догонюсь.
Она сняла куклу, отмерила пятнадцать кубиков, запрокинула голову, положила шприц на язык. Потом снова села.
- Ну как?
- Пока нет.
Но по глазам я понял, что да. Я налил себе еще джина.
- Тебе налить?
- Нет. Я и так. Если только закурить.
- Ты уверена, что стоит?
- Ты вовремя взялся меня воспитывать. Ладно, раз ты против, план отменяется. Дай сигарету.
Я протянул ей сигарету. Алёна закурила.
- Ты помнишь Репино?
- Да, - сказал я.
- Когда ты меня сегодня будил, я вспомнила Репино. Это хорошо, что ты меня разбудил.
Я посмотрел на нее, и мы снова засмеялись. Тогда она спала на чердаке, за закрытым окном. Я стал стучаться в дверь на веранде, но никто не ответил. А потом я нагибался, собирал гравий и кидал его в чердачное окно. Алена вылезла на подоконник и свесила наружу ноги; а я кричал ей, чтобы она немедленно убиралась назад, и угрожал, что принесу из репинского универмага пожарный багор. Потом стало темнеть, мы сели на велосипеды и поехали к заливу.
- Ты тогда сидел, прислонившись к старой лодке, а потом мы собирали ракушки и раскладывали их кругом. И залив был ужасно серый. А потом…
- А потом под лодкой жил водяной. А потом привели отряд пионеров жечь вечерний костер, и они были красные и отвратительные.
- Правильно, а потом стало совсем темно, и мы уехали в сторону Зеленогорска.
- И там была холодная вода.
- Ужасно холодная.
Мы замолчали. За окном что-то упало, зазвенела музыка. Алена с удивлением посмотрела на меня.
- Я понимаю, я обдолбанная. Но ты-то?
- Не валяй дурака.
Она взяла еще сигарету.
- Ты знаешь, мне тут снилось, что я снова в Питере.
- Давно это было?
- Да нет, пару недель назад. Мне стало так плохо, и я начала кричать во сне; я думала, что проснулась от собственного крика. А сейчас я думаю, что крик мне тоже приснился.
- Почему?