У двери сидел охранник, очень сносно говоривший по-русски; долгое время я принимал его за грузинского еврея, но он оказался арабом, несколько лет учившимся где-то в российской глубинке. Я заплатил ему пять шекелей, и он указал мне на дверь лестницы, ведущей на колокольню; я поблагодарил его. За дверью была узкая винтовая лестница, и, поднимаясь по ней, я подумал, что каждый раз, когда я бываю здесь летом, на верхней площадке оказывается множество праздношатающихся и туристов. Но туристский сезон кончился, и приближающаяся зима сделала свое дело; на колокольне было пусто. Я подошел к каменному бортику, поближе к высокому прозрачному воздуху расстелившегося передо мной неба. Облаков почти не было, и небо дышало сверкающей летней голубизной. Этот город лежал под ногами: крепостные стены университета на горе Скопус, Масличная гора с белыми чешуйками кладбищенских камней, узкие переулки старого города, сверкающий золотой купол и бесконечный белый город, уходящий на запад. Из полутьмы колокольни я смотрел на застывший вокруг меня ослепительный летний день; и мне показалось, что вечность подошла совсем рядом и с чуть ощутимым недоумением взглянула на меня. Послеполуденная жара подступала к толстым каменным стенам, легкая белесая дымка маячила на горизонте, изумрудный полумрак башенной площадки обволакивал меня со всех сторон; густая и затхлая тоска мира отхлынула в пустоту небытия. Мне захотелось заплакать, и я сжал губы, а город тем временем, расползаясь и снова соединяясь, медленно менялся, избавляясь от уродливых знаков времени; исчезли торговцы, рынки, крики, витрины, покосившиеся дома и разбитые тротуары, продажные борзописцы и раскрашенные девки. Я повернулся на восток и увидел поднимающиеся стены Храма, узкие переулки с готическими арками; к северу от Старого Города вдоль лестниц с темными сапфировыми ступенями лежали бесконечные сады с черемухой, желтыми розами, платанами, крыжовником и бузиной. Тяжелый, пугающий и сладостный мир истины коснулся моей души. Узнавание было ослепительным и мгновенным; открывшийся мне мир вечности и духа протягивал свои руки, призывая назад, домой, где уже никогда не будет непоправимых ошибок, горечи и одиночества. А потом я увидел их лица, движения, шаги; их одежды были белоснежными, а горизонт уходил все дальше и дальше. Я постепенно ощутил, что открывшийся мне таинственный и величественный город растворяется в сплетениях предвечного ковра мироздания.
Но неожиданно из прозрачного полумрака души, сливающегося с окружавшим меня сумраком башни, поднялись смутные, пронзительные, пронизанные меланхолией воспоминания. Я подумал про Инну, теперь уже потерянную для меня навсегда, и вдруг она, или, точнее, ее душа, высветилась и предстала перед моим мысленным взором в своем подлинном, незамутненном обличии. И в то же мгновение, как никогда ясно, в ней проступили детскость, наивность и неуверенность, даже робость, уже не прикрытые путаными разговорами недавней школьницы, но одновременно с ними - решительность и твердость, хранившие ее столь необыкновенную душевную ясность и внутреннюю чистоту. Своей неровной трогательной походкой она шла навстречу мне; я бросился ей навстречу и вдруг увидел, как исчезает все случайное, все наносное, все мучительное и иллюзорное. Почти сразу же я почувствовал, что мысль о ней снова становится для меня глотком утреннего воздуха, холодной воды из глубокого колодца вечности. Мы стояли на высоком холме, и под ногами скользила серебристая лента реки времени; она улыбалась уголками глаз, но это была улыбка того, что уже не преходит. Вечность вступила в свои права; день и ночь слились воедино, и на сверкающем голубом небе проступило тонкое, чуть заметное кружево созвездий. Я взял ее за руку, и она сжала мои пальцы все с той же смесью решительности и робости; свет коснулся земли, ее тонкого зеленого покрова и коричневой обгорелой корки, и мы оба, двигаясь почти синхронно сквозь ущелье расступившегося времени, поняли, что, как бы ни сложились наши отношения в мире случайного и уродливого существования, в истинном мире наши души уже неразлучны, так же, как были неразлучны изначально, созданные единой рукой по единому лекалу, обреченные на страдания и разлученные, но и неразлучные, потому что пока существует этот город с его храмом, переулками и садами, ни одно время не в силах разлучить вечность.
8
Седьмым ее мужем был местечковый меламед. Как и два предыдущих, он был чужаком - впрочем, чужаком, уже прижившимся в Друе. Он появился вскоре после смерти ее шестого мужа с нехитрым скарбом и котомкой книг. Детей в хедере он не бил, чем и заслужил снисходительную симпатию и легкое пренебрежение. Друзей у него не было. Сара часто встречала его на узком прогнившем мосту через речушку, впадающую в Западную Двину, или на опушке леса; спрятав руки в карманы, он шел, глядя в пространство, и, казалось, не замечал ее. Теперь, пользуясь своей скверной репутацией, Сара тоже часто гуляла одна. Однажды, спасаясь от преследовавших ее косых взглядов, она углубилась в лес чуть дальше, чем обычно, и вышла на маленькую поляну, усыпанную рыжим конфетти лисичек. Меламед лежал в высоких зарослях лебеды и тысячелистника, положив голову на руки и насвистывая незнакомую ей мелодию; потом он приподнялся, чуть подвинулся и прислонился к корням почерневшего гнилого пня. Рядом с ним, приминая сухие стебли травы, лежала раскрытая книга без переплета и титульного листа. Она рассеянно огляделась, постояла за его спиной и неслышно направилась в сторону соседней прогалины. "Не бойтесь, - сказал он, не поворачиваясь, - можете сесть и здесь. Трава уже сухая. Я не буду говорить с вами про ваших мужей". И она послушно села, всматриваясь в сухие желтые заросли шелестящего бурьяна, при каждом ее движении наполняющего воздух чуть слышным треском. Белые шары сухих цветов неуклюже дрожали на хрупких спицах стеблей, подражая трепыханию мотыльков и отмечая своими судорожными вздрагиваниями невидимые движения ветра.
- Вы читаете по-немецки? - спросил меламед.
- Разумеется, нет, - ответила Сара.
- Тогда слушайте, - сказал он, раскрывая свою безымянную книгу. - Я буду читать очень медленно, и вы все поймете.
Nicht an meinen Lippen suche deinen Mund,
nicht vorm Tor den Fremdling,
nicht im Aug die Trane.
- Можно взглянуть на вашу книгу? - прервала его Сара. На пустой странице не было ничего, кроме шести строк; перевернуть страницу она не решилась и стала читать дальше.
… Aug die Trane
Sieben Nachte hoher wandert Rot zu Rot,
Sieben Herzen tiefer pocht die Hand ans Tor,
Sieben Rosen spater rauscht der Brunnen.
Capa сидела, обхватив колени руками. Когда тень ели дотронулась до ее полусогнутых ног, меламед поднялся.
- Если вы не возражаете, - сказал он, - я вас провожу. Если вы не возражаете.
Они шли молча, бурьян и сухая земля хрустели под ногами. Когда они вышли к Двине, рыжая тень заходящего солнца появилась из-за реки и распласталась на редколесье противоположного берега и грязно-белой стене костела, окрасив ее в немыслимо рыжий, лисий цвет. На неровностях дороги все еще оставались лужи, прячущие на дне колдобины и маленькие коричневые трясины; им приходилось обходить их по мягкой травянистой обочине. В отличие от лесных прогалин, прибрежная трава была окрашена в густой и сочный зеленый цвет; между ее пятен извивалась бледно-бурая полоса дороги с потрескавшимся настилом из блеклой засохшей грязи. На подходах к Друе стало слышно ржание лошади и мычание коров. Со стороны Западной Двины подул слабый ветер.
На следующий день меламед пришел просить ее руки. В отличие от всех предыдущих женихов, он пришел к ней, а не к ее родителям, и Сара подумала: "Значит, он мало что знает о моих несостоявшихся браках", - и заплакала.
- Вы не знаете, о чем вы просите, - сказала она. - Я не хочу вас прогонять, пока вы не узнаете, почему я это делаю.
Но меламед не стал слушать; он медленно сел рядом с ней по-турецки и заглянул ей в глаза.
- Теперь это не имеет никакого значения, - сказал он убежденно; и Сара почему-то ему поверила.
На этот раз ее родители были категорически против свадьбы, называли ее ведьмой, пообещали проклясть; в конечном счете она пригрозила им, что покончит с собой и этим вконец опозорит и их, и своих старших сестер. Они согласились, но при условии, что все будет сделано тайно. В то время, когда раввин, которому хорошо заплатили, приглушенным голосом произносил слова благословений, муж средней сестры и его друг копали в саду могилу. Наступил вечер, и Сарины родители ушли к себе в комнату - они не хотели смотреть на труп. Сара и меламед остались одни.
- Когда ты впервые появился у нас в Друе, я подумала, что ты, наверное, наш дальний родственник и твое лицо я видела в детстве. Оно показалось мне ужасно знакомым, но родители сказали, что оно ничего им не говорит и что, по счастью, Создатель избавил нас от таких родственников. Они отнеслись с неприязнью и к тебе, и к моим вопросам - ты был чужестранец, чужой. Но я любила тебя еще до того, как увидела у нас в Друе; мне казалось, что я видела тебя тысячу раз, но до вчерашнего дня я не знала где и когда.