Вот секунды, в которые всем кажется, кто-то окликает Анания. Напряжение становится болезненным.
Но проходят тяжелые мгновения, в которые, как всем кажется, Ананию непременно крикнут: "Кто идет?"
Люди вышли из неподвижности.
Кто-то шепчет, кто-то поправляет сумки, готовясь тронуться в ту сторону, куда ушел Ананий.
Я чувствую, что Ананий нашел норку.
Я встаю. Это еще больше оживляет людей.
Внезапно далекий, какой-то испуганный окрик, пронизывающий всю душу вопль.
– Сто-ой!..
Но все ждут Анания. Никто не хочет признать, что и в эту сторону нет прохода.
Словно бы вопль этот – совсем случайный, ничего не означающий.
И все потому, что в те мгновения, в которые все мы ожидали, что Анания окликнут, его не окликнули.
Вернулся Ананий и без звука лег животом прямо на снег, положив голову на руки.
Что-то решающее было в этом его поступке.
Люди вдруг перестали опасаться, задвигались, заговорили и стали спешиваться.
Словно бы все сразу решили, что нечего дальше таиться.
Вскоре запылал костер, потом другой… третий…
Никто не готовился к сопротивлению.
Конец свой они принимают безропотно и покорно, как животные.
Я тихо подзываю цыгана и говорю:
– Натрави Анания на гимназиста. Они все увлекутся, а мы вдвоем прорвемся с томсонами. – И думаю:
"А с тобой покончу потом. Мне не нужен свидетель".
Цыган недоумевающе смотрит на меня. Потом соображает, скверной улыбкой оскаливает рот и отходит. Через минуту он подводит к лежащему Ананию гимназиста-поэта.
Я отхожу к лошади и делаю вид, что хочу расседлать. Я подтягиваю подпругу.
Внезапно встает Ананий и как-то подкатывается ко мне.
– Куда? Ваше благородье? – четко выговаривает он.
Я гляжу на него через плечо и незаметно расстегиваю подпругу, молча показывая ему отстегнутую пряжку ремня.
Он отстраняет меня от седла и с фальшивой готовностью поет:
– Напрасно трудитесь. Приказали бы.
В одно мгновение он расседлал мою лошадь и столкнул с нее седло прямо на землю.
Пушистый снег мгновенно растаял под горячим потником.
Потом рассказывает:
– Вот этак, одноважды, там у себя, в Тамбовьи. Заприметили мы за ним.
Я не знаю, о чем он говорит, но догадываюсь и грубо, вызывающе спрашиваю:
– Ну?
– Вот и ну… Осинку небольшую пригнули к земле, да и петельку ему на шею… и отпустили. Так и подбросило вверх. Ажно волосенками затряс…
Я знаю – на рассвете, только на рассвете, не иначе… красноармейцы пойдут в наступление.
Холодный, белый рассвет. Но наступления все нет и нет. А это парализует и меня и моих людей.
С крутого ската пади я гляжу в бинокль и никак не могу открыть противника. Рядом лежат цыган и Ананий – адская машина. Он неотступно следит за мной.
Поле совсем пустое. Чувство военного любопытства закрадывается во мне: как могли так идеально замаскироваться красноармейцы?
Внезапно слева, шагах в двухстах от нас, точно из-под земли выныривают два всадника.
Одного я узнаю: это джени-китаец, убежавший от нас. Он в той же, в "нашей", одежде и все время смеется.
Меня поражает, что прежняя улыбка, которая не изменяла неподвижности его лица, похожего на маску, исчезла и теперь на лице у него одухотворенность.
Но еще больше меня поразил и напугал второй всадник.
В первое мгновение мне показалось, что это выехал воскресший "товарищ" Макар.
Этот всадник ехал тихо и открыто. Потом остановился, поднял руку с биноклем и стал всматриваться в нашу сторону.
Сидел он совершенно прямо.
На нем была такая же, как на Макаре, длинная шинель, и от этого казалась совсем незыблемой его посадка.
Казалось, что и лошадь под ним тоже внимательно и осмысленно всматривается и что-то раздумывает.
Китаец чуть отъезжает в сторону. Так ему удобнее любоваться красноармейцем.
У меня почему-то неожиданно возникает "заглавие" тому, что я вижу перед собой. Точно бы передо мной картина: белоснежное поле и два всадника.
Я мысленно восклицаю: "Два русских всадника…"
Но тут же вспоминаю, что один из них – китаец, мой вонючий предатель.
Я говорю цыгану:
– Сними китайца.
Цыган стреляет. Китаец падает с лошади и, обеими руками схватив себя за плечо, юлой вертится около красноармейца. Лошадь его испуганно скачет по полю, вскидывая стременами.
Красноармеец нагнулся, вздернул на седло китайца и, посадив его перед собой, неторопливой рысью скрывается от нас.
Цыган вопросительно смотрит на меня.
Я склоняю голову и дую на снег.
Легкие узорные снежинки взлетают вверх и бесследно исчезают.
Примечание автора. Книгу с этими записками мне передал красноармеец В… полка ОДВА.
Больше о судьбе этой банды мне ничего не удалось узнать. Вскоре мне случилось быть в Харбине, и там в одной из французских газет я прочитал статью большого военного специалиста, оценивающего боеспособность Красной Армии с "точки зрения объективной военной доктрины" уже после этой невиданной победы ОДВА.
Ильинское, 1931 г.
Исповедь дезертира
Пролог
Прошло уже несколько лет с того дня, когда молодой охотник нашел меня, полузамерзшего, на берегу озера в карельской тайге. Я забрел слишком далеко в поисках охотничьего счастья и не рассчитал сил. Две лайки, запряженные длинными постромками в наскоро изготовленные охотником волокуши, дотащили меня до уютного теплого зимовья. Пока я валялся с высокой температурой, он отпаивал меня отварами из таежных трав, кормил и обихаживал, а когда выздоровел, мы еще неделю вместе ходили в тайгу выслеживать рябчиков и глухарей.
Хозяин зимовья был неразговорчив – видимо, это удел всех тех, кто долгое время живет в одиночестве. Из его немногословных рассказов я знал только, что он не женат и большую часть времени проводит в лесу, собирая сведения о местной фауне по заданию какого-то института. В деньгах охотник, похоже, совсем не нуждался, обходясь тем, что добывал в тайге. Был он, по-видимому, религиозен: в углу избы висели три иконки – Христа Спасителя, Николая Угодника и Матери Божьей. Он показался мне человеком, многое повидавшим, но никаких подробностей его жизни выяснить не удалось. Только когда мой хозяин узнал, что я писатель, он оживился, его обычно суровое лицо немного посветлело. С неожиданным интересом стал расспрашивать меня о литературе, об издательском деле. Мне даже удалось разговорить его на некоторые философские темы, но это к делу не относится.
Вскоре наступил день расставания. Мой спаситель сказал, что завтра собирается по делам на дальний кордон, а мне пора было возвращаться в Москву. Проснулся я рано, но охотника в избе уже не было. Зато на столе обнаружилась толстая тетрадь, с приколотой к ней скрепкой запиской: "Если моя рукопись что-то представляет в литературном смысле, оставляю ее в ваше полное распоряжение".
Вот содержание этой тетради – с минимальной редакторской правкой…
Бой
Нас привезли на крытых грузовиках в воинскую часть, которая располагалась почти в самом центре города, и построили на плацу. Коренастый капитан, сопровождающий новобранцев, куда-то ушел. Его напарник, широкоплечий усатый сержант, прошел вдоль строя, рассматривая нас с явным неодобрением.
Остановился возле конопатого пацана, который тревожно шептался о чем-то с соседом, и, сильно хлопнув его по плечу, с усмешкой сказал:
– Не боись, салага, боев уже не будет.
Действительно, нам еще в военкомате обещали, что в Чечне мы будем только восстанавливать разрушенное. Но откуда тогда доносилась стрельба? Правда, улицы, по которым мы въезжали в город, казалось, жили вполне мирной жизнью. По ним деловито двигались автомобили, велосипедисты, прохожие. И хотя в лицах людей чувствовалась некоторая озабоченность, но страха не было. "Может, где-то идут учения", – успокаивал я себя.
Вернулся капитан, вывел наше подразделение – человек шестьдесят – за пределы части и повел, как он сказал, в восточную часть города. Его по-прежнему сопровождал сержант. Наконец наша пестрая полугражданская команда оказалась на небольшой площади, по которой то и дело сновали вооруженные с ног до головы военные. К нашему капитану подбежал боец и что-то ему сказал.
– Шагом арш! – тут же прогромыхал голос сержанта.
Мы послушно пошли за ним.
Остановили нас перед подъездом с разбитой дверью.
– Справа по одному, шагом арш! – снова прогорланил сержант, и рота втянулась в обшарпанный с выбитыми окнами коридор, где вдоль стен стояло несколько длинных скамеек.
Капитан звучно крикнул:
– Ставрогов!
Из бокового проема вышел невысокий плотного телосложения прапорщик.
– Принимай пополнение.
Прапорщик заглянул в протянутую ему на планшете ведомость, вытер о гимнастерку руки и, примерившись авторучкой, расписался сначала на одном листе, потом на другом. Копию ведомости забрал себе.
Капитан быстро убрал документ в планшет, козырнув, произнес:
– Удачи вам, ребята! – и твердым шагом вышел из здания.
– Подходи, принимай обмундирование! – приказал прапорщик, и к проему каптерки, перегороженному доской, словно прилавком, быстро выстроилась очередь.
Когда одевались, в воздухе висело напряженное молчание. На лицах новобранцев читалась растерянность, в глазах затаился страх. В эти минуты каждый из нас почувствовал: службы как таковой не будет. Скорее всего, нас, необученных и необстрелянных, бросят в кровавую бойню.