Лавиния, как и обычно, делала над собой усилия, чтобы не рассматривать подробно брамантовскую палку. Ее покрывали головы фантастических животных и мужчин. Даже рядом с дикими мордами хищников лица людей поражали жестокостью и бездуховностью. Браманте вырезал их тоже в тишине и втайне с особым мастерством - Лавинии порой казалось, что эти мужчины улыбаются ей и подмигивают.
- …большую осень мира, - повторил мастер, видимо, полагая, что Тревизан его не расслышал.
Тревизан рассмеялся:
- Пятьдесят миллионов лет - это возраст юности, а моему янтарю не больше.
- Мир состарился… - Подбородок Браманте соскользнул с набалдашника палки, и тот, надавив сильно ему на горло, заставил его замолчать. Он захрипел, задохнувшись, и Лавинии - тут она не удержалась, посмотрела - показалось, что его голова, венчающая сейчас палку, тоже вырезана из дерева. О том же, вероятно, подумал и Тревизан.
- Не шевелись, пожалуйста, минуту! - оживился он на диване. - Эта палка и раньше была чудом искусства. А сейчас появилась в ней мощь завершенности.
Браманте, хотя ему и тяжело было дышать, сидел минуту не шелохнувшись, чтобы доставить удовольствие Тревизану. Потом он опять водрузил на набалдашник из белой кости с изображением жаб подбородок и удовлетворенно пожевал губами:
- А что? Может, я и в самом деле вырежу собственную персону? Именно она увенчает мою лучшую палку, сообщит ей ту завершенность, которой ты сейчас искренне любовался. Одно меня может остановить, дорогой Тревизан, - несовершенство формы любой человеческой головы, в том числе, увы, и моей. - Он положил левую руку на темя. - Соскальзывает ладонь…
- Ты надеешься, - удивился Тревизан, - что с твоими палками кто-нибудь будет ходить?
- Разумеется, - уверенно ответил Браманте. - С ними будет ходить дьявол, когда одряхлеет. И я не хочу, чтобы он по моей вине лежал в гипсе с переломанными костями. Я делаю ему надежные палки. Чтобы он не оставил в покое человечество до самого последнего часа нашей бесценной Земли.
- До последнего часа, дорогой мастер, далеко. Пятьдесят миллионов лет… - опять рассмеялся Тревизан.
- Мир состарился, - повторил Браманте, с особой силой утверждая подбородок на набалдашник, - не от лет, а от зла. Вот и Ремигий со мной согласен. Ведь верно, милый?
Лавиния посмотрела вокруг, ища человека, к которому обращается Браманте, и, не найдя никого, уставилась как завороженная на самого мастера. Тот, оторвав подбородок от набалдашника и чуть отклонившись, беседовал с одной из вырезанных на палке человеческих голов.
- Ремигий, не молчи, мы ждем. Не томи нас, Ремигий.
И Лавиния с ужасом увидела, как мало похожая на человеческую, почти без лба, с жабьим ртом мужская голова начала судорожно потягиваться, будто ей тесно и больно в деревянном воротничке.
- Это Ремигий, - пояснил палочный мастер Тревизану, - известный судья, инквизитор из Лотарингии. Ему мерещился дьявол даже в церковных соборах. Он боялся его до обморока. И послал на костер в XVII веке ни много ни мало девятьсот колдуний. А потом решил, что он и сам колдун. И был, к собственной великой радости, тоже сожжен. Говори же, Ремигий! Не томи нас. Что ты думаешь о юности мира?
Ужасная голова вытягивала шею, задирала вверх подбородок, жабий рот широко открылся. Лавиния закричала.
- Разве ты не видишь, что в комнате девочка! - возмущенно воскликнул Тревизан.
- А-а-а! - Браманте устало махнул рукой. Ремигий одеревенел.
- Да, - Браманте опять установил подбородок. - Девочка. А он посылал на костер и десятилетних…
- Оставь в покое эти мертвые головы! - потребовал Тревизан.
- Мертвые? - Браманте с сожалением посмотрел на Тревизана. - Ты убежден в том, что они мертвые, дурачок?..
- Этот человек, Лавиния, - улыбнулся ей Тревизан, вытянув руку с потухшей трубкой к палочному мастеру, - гораздо добрее, чем ты можешь подумать. Он, как и я, старый чудак…
Браманте отвернулся от них, посмотрел в полукружье окна.
- Большая осень мира. - Он помолчал, наблюдая печально за танцующими желтыми листьями, потом добавил: - Остались на земле чудаки и дети.
- Да, - согласился Тревизан, довольный тем, что Браманте оставил в покое ужасную палку. - Человечество в космосе, тянет пока туда…
- Дети и старые чудаки… - угрюмо повторил Браманте.
- Не надо! - Тревизан соскочил с дивана, подбежал к палочному мастеру, нежно обнял его. - Посмотри, ты посмотри! Эти деревья, это небо, это море! Подумай о черных пустынях! Там! О холодных камнях чужих миров!
- Там! - усмехнулся Браманте. - Там!!! - закричал он. - Ты видел эти миры?
- Нам же рассказывали… - тихо ответил Тревизан.
- Но ты не видел!! - И, отстранив Тревизана, он резко поднялся, ударив сердито о пол палкой, пошел к выходу. Через минуту палка, ударяясь, застучала по камням.
Тревизан опустился на диван, обхватил руками голову, задумался, забыв о Лавинии. Потом начал беседовать сам с собой. А Лавиния сидела тихо-тихо, любуясь желтыми деревьями и синим небом в полукружье окна мансарды, повторяя про себя, чтобы не забыть и потом понять: "Большая осень мира…"
- Он возненавидел землю, - размышлял Тревизан вслух, - потому что ему не удалось в юности улететь туда. Он возненавидел ее потому, что был обречен остаться на ней навечно. Он возненавидел ее, как дом, из которого не можешь уйти, или как жену, с которой не удается порвать. Бедный малыш! В десять лет он карабкался по горам, потому что хотел быть поближе к небу. Из-за этого и поломал кости, лежал в гипсе… Его поколение улетело, а он остался. Первые палки делал для себя самого… Я никогда не хотел улететь с Земли, поэтому часто его не понимаю, а он достоин понимания. Он бедный малыш…
Тревизан замолчал и долго сидел, обхватив голову руками. Потом посмотрел на Лавинию:
- Ты тоже не должна нехорошо о нем думать. Он старый добрый чудак. Он бедный малыш.
- А кто ты? - с любопытством уставилась Лавиния в его маленькое, с заостренным подбородком, в тончайших бесчисленных морщинках лицо.
- Я? - удивился Тревизан. - Ну, в ту далекую эпоху, о которой говорил сейчас наш мастер, меня бы, наверное, тоже объявили колдуном и сожгли. А потом, возможно, меня назвали бы ученым. Но на самом деле, наверное, я художник.
- Нет! - отмахнулась Лавиния. - Я не об этом. Ты старик или мальчишка?
- Я старик-мальчишка! - рассмеялся Тревизан.
- Но не бедный, - уточнила Лавиния.
- Да, - серьезно согласился Тревизан. - Потому что я с детства любил воскрешать. И никогда не хотел улетать с Земли.
- Сегодня в шесть? - таинственно понизила голос Лавиния.
- Да, - подтвердил он. - Но постой! Я ведь не разрешил тебе появляться раньше половины шестого! У меня еще уйма работы…
- Но я утром услышала музыку. А потом на улице увидела, будто дома и небо состоят из разноцветных кубиков. И кто-то их колеблет. Это ты?
- Лавиния! Ты действительно слышала музыку?
- Да, но откуда-то издалека. Не как вчера вечером…
- О! - ликующе воскликнул Тревизан. - Тогда-то у меня самого чуть не лопнули перепонки от барабана. И мне не терпелось посмотреть на барабанщика!
- Это было замечательно! - закричала Лавиния. - Идет по улице музыка без музыкантов. И только мы с тобой…
- Было бы лучше, если бы не только мы с тобой. Но пока она живет лишь для нас.
- И музыкантов сегодня в шесть тоже никто не увидит? Ты и я? - с восторгом допытывалась она.
- Тебя это радует, девочка, а меня печалит. Но, возможно, возможно, когда-нибудь…
- А сегодня эти музыканты - мои? Ты мне их даришь?! Тревизан, завтра мне одиннадцать!
Он улыбнулся, и она, хорошо понимая его улыбку, подошла, села рядом.
- Я расскажу тебе сейчас о них, Лавиния. Чтобы, если ты их не увидишь… Я постараюсь, поверь! И я думаю: ты их увидишь вечером. Но если. Ну послушай! Послушай опять! Тысячу лет назад, ровно в шесть, они начинали шествие от моря по этой улице, потом по соседней, где росли и растут самые большие в городе каштаны, к курортному парку, и там, на эстраде, перед поляной, давали концерт. На концерте они исполняли серьезные вещи, а по улицам к парку шли с веселыми и торжественными маршами. Они были одеты в ярко-голубое…
- С золотым тиснением, - торопливо добавила Лавиния.
- С золотым! - согласился Тревизан. - Я и об этом тебе уже говорил или… ты сама?
- Да! Да! Оно было видно в янтаре.
- А дирижер был одет в белое с отливом в яичный желток. Их хорошо освещало солнце, особенно в июне и июле, когда в шесть оно стоит высоко. Они были залиты солнцем, оно играло, ослепляя самих музыкантов, на меди труб, тускло дымилось на большом барабане. Оно золотило их руки… А оттого, что они делали от моря к парку полукруг, солнце запечатлевало их подробно и тщательно из вечера в вечер. Оно, Лавиния, фотографировало музыкантов, и вот уже тысячу лет их образы живут в его луче, том самом, который ты поймала янтарем. Ведь и сам янтарь был миллионы лет назад лучом солнца. Углубись со мной в тайну вещества! Пойми…
- Я о музыкантах хочу! - потребовала Лавиния. - Не надо о веществе.
- За его поверхностью, той забавной лошадкой, которую я тебе, помнишь, подарил…
- Будто бы я не понимала, что даришь ты не лошадку!
- …есть субстанция, родственная солнцу. А то, что солнце увидело однажды, живет вечно как личность и образ и, раскрываясь в субстанции янтаря, делается видимым, чтобы мы могли сознательно воскрешать.
- И о субстанции не хочу! Рассказывай о музыкантах. Не понимаю я тебя сейчас!
- Ты поймешь, Лавиния, потом. И может быть, когда я уйду…