3
Стихи Андрея Дементьева глубоки и серьезны, он конечно же не объявляет, что в его чувство к любимой или в его восхищение новизной мира вошло общечеловеческое богатство, - мы сами понимаем это по состоянию его души. Я не литературный критик, о стихах пишу редко и по поводам не чисто литературным: для меня духовно важно в книге "Рядом ты и любовь" ощущение тех состояний души современника, в которых общечеловеческое оказывается неотрывным от сегодняшнего, нарождающегося.
На первое место я поставил бы сострадание: оно в стихах Андрея Дементьева ни разу не названо по имени, но им дышит каждая написанная поэтом строка. Сострадание, сопереживание, сочувствие и чувство ответственности перед человеком, перед миром, который так легко ранить.
Поэтические рассказы о дельфине, порезанном винтами, о собаке Зурме, нечаянно раненной насмерть на охоте, - может быть, самое сильное в книге.
Зурма еще жива была,
когда я нес ее в песчаник.
А рядом стыли два ствола,
как стыла жизнь
в глазах печальных.
Неосторожны мы подчас,
в азарте, в гневе ли,
в обиде -
бьем наугад, друзей не видя.
И боль потом находит нас.
Боль находит поэта повсюду - в воспоминаниях о войне, в мысленных встречах с первой любовью, даже во время веселого застолья, даже в мечте о сыне; она находит его даже тогда, когда, казалось бы, для боли нет ни малейших оснований. Но она находит его, потому что в ней - опыт миллионов сердец, опыт, делающий сердце поэта настолько емким, что и боль становится чем-то большим, чем болью. Ожиданием чуда? Возможно… Да, ожиданием мира, в котором не будет разбитых судеб и разбитых сердец. И - пониманием, что жизнь истинного поэта похожа на минное поле, "куда лишь смелым доступ разрешен". Она похожа на минное поле в дни мира и в дни войны.
В стихах А. Дементьева живет понимание, что борьба за человека, за его достоинство, за его душу идет беспрерывно, пусть в самых неприметных, будничных обстоятельствах, - углубляется осознание ценности человеческой души. "Душа постоянно в цене", - не устает повторять он на разные лады, вызывая у читателя чувство ответственности за "сохранность" и развитие того, что поэты называют душой, публицисты - миром человеческих чувств, а в народе издревле называли сердцем.
В наши дни многие философы на Западе охотно обсуждают вопрос о том, что утратил человек за последние десятилетия, насыщенные бурным развитием техники, убыстрением ритма жизни. Я никогда не верил, что человек может что-то утратить. Он может перестать быть человеком, то есть утратить в себе не что-то, а человека, сохранив физическое обличье гомо сапиенс, но, пока он остается человеком, он ничего не утрачивает, он лишь забывает. Надо ему напомнить, иногда настойчиво, даже жестоко напомнить - и будто бы утраченное оживет, поднимется из глубин памяти сердца.
Стихи А. Дементьева напоминают читателю о вечно человеческом, и в этом я вижу их педагогическую ценность, неотрывную от поэтической. Они напоминают о вечных чувствах: о милосердии, о растроганности красотой женщины, или моря, или улыбкой ребенка, о неувядающей восторженности сердца, об умилении большой чадолюбивой семьей, о благоговении перед родителями… Я умышленно перехожу на несколько архаический стиль, которого лишены стихи поэта, чтобы выявить их более чем современное этическое содержание. Но надо отметить, что и сам автор подчас не боится показаться "возвышенно старомодным", когда утверждает: "Есть у меня два имени заветных… Зовем мы первым именем любимых. Вторым мы называем матерей"; когда пишет, например: "…и только лес божественно хорош в цветах любви, надежды и печали"; когда заклинает: "Не смейте забывать учителей"; или когда делится с читателем: "И доброта во мне восходит, как под лучами первый цвет"; или когда жалеет несостоявшегося пианиста, "что растерял божественные звуки, в которых и была его судьба".
Мы порой сопрягаем понятие "духовность" лишь с высокими "материями", а духовная жизнь начинается с умения вобрать в себя, то есть услышать родственно, "шум водопадов и печаль берез" и ощутить как собственное достояние чувства старой медсестры, печальной по сей день, хотя "уже пора забыть комбата".
Один из мудрых законов жизни состоит в том, что мы можем оставаться самими собой, лишь неустанно расширяя и углубляя наше "я", обогащая внутренний мир человека беспрерывным освоением окружающего мира.
Хорошо, когда поэт помогает читателю полнее стать самим собой.
Мы все время радуемся емкости жизневосприятия автора и лишь однажды печалимся, когда он пишет о себе:
В душе так пусто,
как в соборе,
когда в нем овощи хранят.
Но это не больше чем минута, минута чересчур уж беспощадного всматривания в себя, после чего к автору возвращается оптимистическое миропонимание, умудренное крупицами горького самопознания.
…Сентябрьским вечером, помню, я увидел большое старое дерево, берущее на себя всю массу убывающего позднеосеннего солнца, и узнал в нем, в его облетающем золоте, все соборы, все витражи, все фрески и города… Я подумал: сколько было на земле пожаров, землетрясений, извержений вулканов, войн, эпидемий чумы, опустошений, наводнений, стихийных и нестихийных бедствий - горели рукописи и фрески, рушился мрамор, плавилась бронза, исчезали города, даже цивилизации… И все разрушенное, сожженное, исчезнувшее, погибнувшее состраивалось, восставало из пепла, возрождалось.
Дерево, будто бы объятое пожаром, открыло мне, что не утрачено ничего. Я подумал и об уникальности жизни: если она чудо, то можно рассматривать Землю как центр даже не солнечной системы, а Галактики, мироздания.
…И все это в нас, такое беззащитное и такое… бессмертное. И за все это надо платить болью. Мужественно, с пониманием, что высокие цены оправданны.
1968–1982 гг.
Мимолетное
Космическая минута
"Волга", мягко оседая, точно удлиняясь от шибкого хода, вылетела с Ордынки на Москворецкий мост, и мы от удивления разинули по-деревенски рты. На взгорье к Василию Блаженному в редких июльских сумерках краснел большой огонь, чернел дым. И во мгновение ока, даже мигнуть не успел, резко отпечатались: рыжие крупы лошадей, чернота допотопных карет, полосатая будка, пожилая женщина в уборе, похожем на нарядный чепец, и багрово освещенное девичье растерянное лицо…
- "Войну и мир" снимают, - деловито пояснил шофер, когда мы взлетели на Красную площадь. - Днем были войска. Мундиры - чудно! Не поймешь: наши или французы.
И вот, как после солнца, когда стоит сомкнуть веки и вспыхивают, плывут оранжевые шары, так и сейчас, пока мчались мы по улице Горького, перед нами все краснел огонь и все чернел дым.
- Покажут в кино, поверим, что в самом деле горит, а не понарошке, - медленно усмехнулся шофер, - оно и сейчас даже… - и резко наклонил голову, будто бы желая стряхнуть это наваждение, мешающее ясно видеть беспокойную деловую жизнь города: встречный поток машин, огни светофоров, быстрые толпы…
А я подумал: да, и сейчас даже веришь в подлинность этого огня и дыма, этих карет и будки, и багрово освещенное юное лицо волнует с особенной остротой, как может волновать то, о чем много читал и что воображал, думая о старине. И вот увидел въявь…
И вовсе не нужно лететь к иным созвездиям, чтобы ощутить непостижимую емкость "космической минуты", которая, по Эйнштейну, способна вместить десятилетия, даже века земной жизни.
Старик с пустыми руками
Купе наше ломилось от тугих чемоданов, переполненных корзин, разнообразных кульков и пакетов… Все это было раскидано носильщиками с чисто вокзальной небрежностью и напоминало уголок магазина после землетрясения. Особенно нелепо выглядели узкие щегольские коробки с галстуками под мягким большим, как сугроб, пакетом, видимо, с ватными одеялами. И невольно думалось, зачем одному мужчине столько галстуков? Носить не перекосить, хоть меняй утром и вечером и даже спать в них ложись под новое ватное одеяло.
А мужчина этот, широкоплечий крепыш лет тридцати с чуточку хмельным от дорожных впечатлений и, может быть, рюмки водки лицом, которое было бы, пожалуй, детски добродушным и обаятельным, если бы не фатовские, будто нарисованные усики, стоял посредине, улыбаясь смущенно и счастливо.
Жена его, уже немолодая, худощавая, с лицом сухим и нервным и губами тончайшими, как ребро бумажного листа, пересчитывала:
- …Восемь, девять, десять…
В эту минуту дверь раздвинулась, и вошел старик с маленьким дорожным саквояжем. Он опустил его на пол и живо оглянулся. А за стариком ввалился в купе носильщик, неся обеими руками что-то большое, геометрически точное, закрытое темным сукном, ступая мелко, с осторожностью, растерянно даже… Старик быстро подхватил эту ношу, и они поставили ее бережно на столик, чудом не занятый ничем.
- Ну, дай бог… - сказал носильщик, ловко опустил в карман деньги и вышел, с порога оглянувшись на старика почтительно, как бы изумленно. А старик поднял, отложил в сторону темное сукно - под ним оказался аквариум с водой, радужной от падающих с перрона огней, с мутными желтовато-зелеными водорослями и живыми быстрыми золотыми, красными, черными искрами…
- Ну! - воскликнул крепыш с усиками. - Рыбки?
- …Одиннадцать… двенадцать… да! - как-то вскользь, невыразительно удивилась женщина. - Живые… тринадцать… четырнадцать…
- В зоомагазине покупали? - поинтересовался крепыш.
- На птичьем базаре, - ответил старик, не поднимая головы. Он тихо барабанил пальцами по стеклу, вглядываясь отрешенно в мелькание разноцветных крупных искр.
- А далеко вам? - поддерживал беседу молодой.