И тогда я решился на невозможное, неслыханное, фантастически дерзновенное: установить человеческий контакт с богинями возмездия.
- Ознакомьтесь, пожалуйста, с документом. Этот… этот… - я бессознательно отклонил определение "человек" как совершенно бессмысленное в данной ситуации, - пассажир тяжело болен.
- К положению о безбилетных пассажирах отношения не имеет.
- Я заплачу за него штраф.
- Вы могли заплатить только за себя.
- Каждый умирает в одиночку, - донеслась до меня реплика Интеллектуала-неофита. - Название романа Ганса Фаллады…
И тогда я решился на последнюю меру: достал удостоверение, в магической силе которого был уверен.
Та, что стояла ко мне поближе, не удостоив и взглядом, остановила мой жест:
- Покажете это у себя на работе. Для нас это не действительно.
- Остановите трамвай у первого милиционера, - потребовал я.
- Коллега, - вдруг обратился ко мне Интеллектуал-неофит не иронично, а печально-сочувственно, - в данную минуту вы не трагичны, а комичны.
Сейчас, когда я это описываю, меня искренне удивляет, почему меня не удивило данное загадочно-темное изречение. А не удивило, наверное, потому, что мною овладело чувство огромной беспомощности, которое вытеснило все остальные эмоции. Даже не беспомощности, а отчаяния, нечто похожее, вероятно, на то, что некогда испытывали при кораблекрушениях. На жалких обломках судна - перед лицом стихии.
- Вы можете быть у себя на работе, - мягче добавила Немезида, - министром, генералом, маршалом. Для нас вы не больше, чем безбилетный пассажир.
На меня дохнуло величием Закона, перед которым все равны, и я покорно склонил голову.
Но уже через минуту мысль о законе сообщила моим размышлениям соответствующее направление: будь я задержанным (не ими, а теми, кому это доверил закон), обвиняемым, подсудимым, осужденным, я мог бы настаивать, слать ходатайства, опровергать, аргументировать, вести бой на законных основаниях. А что я мог сейчас? Кинуться с кулаками на этих женщин? Бить окна в трамвае?
А за окнами наблюдалась нормальная человеческая жизнь: люди шли, бежали, улыбались, говорили, выходили из магазинов с покупками, кого-то ожидали… Я посмотрел на двух женщин и похолодел от ощущения их истинно королевского могущества: они могли миловать и казнить. Они, по существу, и казнили одного из нас.
А трамвай бежал дальше и дальше.
- Вы понимаете… - обратился я с какой-то самой-самой последней попыткой…
Но мне не дал договорить Интеллектуал-неофит:
- Я позволю, коллега, напомнить вам афоризм Сенеки: надо уметь переносить с достоинством то, чего не можешь изменить.
Не имеющий телефона стоял теперь твердо, застыв. В этой его неподвижности чувствовался тяжкий опыт стояния у дверей медицинских кабинетов, когда уже подошла твоя очередь и надо не сидя, а именно стоя ожидать выхода очередного больного, чтобы синхронно войти, не дав никому себя опередить. Он стоял, как бы утратив чувство времени и уже ко всему в мире безучастный.
Мы поворачивали с широкой магистрали на некую незнакомую тихую улицу.
- Водитель, остановите! - отдала команду одна из Немезид.
- Больной, можете выйти, - величественно разрешила вторая.
Я видел в окно, как он медленно, нетвердо удалялся, беспомощно озираясь, как озирается человек, увидевший во сне, что улица, на которой он жил с детства, стала неузнаваемой и твоего дома на ней почему-то нет.
А трамвайное депо, к моему удивлению, оказалось тихим и уютным местом, напоминающим увеличенную до гигантских размеров детскую игрушку. Там и сям раскинуты старинные, видимо выросшие еще в начале века строения. Мы, галантно уступив дорогу дамам, что не вызвало у них ни малейшей мысли о побеге, вошли в одно из строений, потом в небольшой кабинет, где восседала за столом немолодая женщина, посмотревшая на нас четверых с чувством, которое я назвал бы, как это ни покажется странным, материнским. В нем были боль, печаль и усталость. Мой необычный попутчик быстро и легко подошел к ней и, улыбаясь, зашептал что-то. Я уловил лишь начало шепота: "Как бывший водитель автобуса…"
- Опять? - не дослушав его, подняла Мать опечаленное лицо к двум дочерям, и тут чудо перевоплощения ошеломило меня в очередной раз. На лицах недавних наших мучительниц была написана покорность, возвышенная покорность судьбе. - Опять? - повторила Мать еще горше и утомленней.
Теперь в чуде перевоплощения совершались изменения не коренные, а оттеночные, самые тонкие и, в сущности, самые великие. Лица бабушек Немезид поблекли, усложнились. Это были лица-романы, повествующие о несбывшихся надеждах и несостоявшихся судьбах.
- Выйдите, - велела Мать.
- Коллегу, - не желал упускать инициативы Интеллектуал-неофит, - интересуют этические аспекты ситуации.
- К черту аспекты! - закричал я. - Меня интересует сейчас только буква закона: действовали они в согласии с ней или нет?
- Нет, - честно ответила Мать.
- Что надо было делать по Букве?
- Надо было заставить водителя установить катушку с билетами, - объясняла она мне, как несмышленышу, - надо было…
- Зачем же они устроили этот ад?!
Но, еще не успев задать этого вопроса, я уже понял, насколько он риторичен и наивен. Устанавливать катушку - разве сопоставимо это будничное, унылое, нудное, однообразное с той остроконфликтной, экстремальной ситуацией, которую они формировали? Я чуть было не закричал: "Эврика!", почувствовав, что нахожусь в нескольких шагах от некоторого небольшого социально-этического открытия: чем незначительнее (административно) должность "лица", тем более возрастает его реальное могущество по мере уклонения от Буквы.
"Маленький человек"…
Мировая и особенно русская классическая литература с беспримерным гуманистическим пафосом отстаивала его достоинство, боролась с унижением его как человека. Сама мысль о его реальном могуществе, возникающем и возрастающем по мере уклонения от Буквы, показалась бы тогда нелепой.
Если бы Акакий Акакиевич уклонялся от букв, его вышвырнули бы немедленно из департамента. А пушкинский станционный смотритель был бы избит не только лихим гусаром, но и последним из ямщиков.
В сущности, мы первое в истории общество, давшее "маленькому человеку" реальную власть, то есть уничтожившее "маленького человека" как извечный социальный тип. Но это великое деяние родило и великую этическую ответственность тех, кто перестал быть "маленькими людьми". При забвении данной ответственности их могущество становится в отдельных локальных ситуациях (а нелокальная жизнь из подобных ситуаций и состоит) беспримерным… кто-то из философов говорил, что самое существенное в жизни - маленькие радости и тот, кто умеет наслаждаться ими, живет долго и красиво. Но не менее существенны и "маленькие" горести, исходящие от маленьких… нет, не людей, а должностных лиц.
Хотя в самом сочетании этом "маленькое должностное лицо" таится опасный алогизм. Любое должностное лицо велико, точнее - бесконечно важно, и в этом отношении социальный организм ничем не отличается от живого биологического организма. А женщины, не пожелавшие выполнить нечто элементарно-будничное, соответствующее Букве, чтобы реально насладиться незаконным могуществом, наверное, не менее опасны, чем люди, совершающие неправовые деяния на более ответственных постах.
Об этом я думал, когда мы с моим попутчиком, бывшим шофером автобуса, а ныне Интеллектуалом-неофитом, покидали депо. Наверное, он был интересным, оригинальным человеком, и в иной ситуации мне захотелось бы познакомиться с ним поближе. Но я был в том состоянии, когда тоскуешь не по оригинальным, а по хорошим людям. И он остался для меня загадкой. Но разве бывает "сентиментальное путешествие" без загадок?
И сейчас, когда, вернувшись из отпуска, я восстанавливаю в памяти тот день, меня мучает не эта романтическая загадка, а воспоминание о седоватом, нетвердо шагающем человеке, который как бы на ощупь шел - нашаривал на незнакомой улице диспансер, где лечат от болезней неизлечимых.
…И все же одно из загадочно-темных речений моего оригинального попутчика я, кажется, разгадал. Английский писатель Честертон в книге о Диккенсе писал, что каждый человек одновременно и трагичен, и комичен. Трагичен потому, что неминуемо уйдет из жизни, и комичен потому, что не лишен разных забавных странностей, особенностей и чудачеств.
1978 г.
Семейная реликвия
…а сейчас поговорим о чем-нибудь веселом и возвышенном, о чем-нибудь легком, как перо, и ярком, как листва, освещенная солнцем. О том, что возвышает душу и веселит сердце. И не будем бояться, что сочтут нас старомодными и сентиментальными. Бояться будем неискренности и фальши - именно они сопутствуют часто повествованиям о возвышенном. Избежать фальши нам поможет документальность: в нашем распоряжении одно удивительное письмо и ряд не менее удивительных высказываний людей, наблюдавших развитие этих человеческих отношений в жизни.
У одного старого философа говорится в духе давно ушедшей эпохи, что человеческие существа - замкнутые "монады", любое общение между ними - чудо, потому что разрушаются, казалось бы, непроницаемые стены. Когда же рождается особое общение: общение - понимание, - то над обломками стен летают, ликуя, ангелы.
Как на картинах старых мастеров.