- Нет, он никакой мне не родственник. Это второй муж моей матери… мой отчим…
- Фы знаете, что он в списке лиц, которым запрещен фъезд в нашу страну из-за его сотрудничества с режимом?
- Да, мама мне говорила об этом.
- Ф каких отношениях фы состоите со своим отчимом?
- О чем вы говорите? Какое вообще отношение это имеет к моей визе?
- Фы дружите? Общаетесь?
- Нет, мы почти не общаемся…
- Фы живете фместе?
- Нет, я живу отдельно.
- Но фы поддерживаете отношения?
- Нет, я же говорю вам, мы вообще не общаемся! Как вы вообще выкопали, что он мой родственник? У нас разные фамилии! С каких это пор вы стали так хорошо работать?
- Что вы имеете ф фиду?
- Я имею в виду, что не имею к нему никакого отношения! И вообще, с какой стати я должен отвечать за него? Какое отношение эти вопросы имеют к моей поездке?
- Это мы и пытаемся фыяснить…
- Мне кажется, достаточно того, что я уже сказал.
- Фозможно, - германт еще раз повернулся к коллегам.
Один из них что-то дал понять. Без слов и кивков. Одним лишь взглядом. Интервьюер повернулся к Циску и с располагающей, похожей на добрую улыбкой произнес:
- Мы вам перезвоним…
Собираясь на кладбище, Франциск заметил, что метроном остановился. "Кончился", - подумал Циск. Он завел снова, но прибор не заработал. Маятник не двигался. Франциск решил, что отремонтирует метроном вечером, и позвонил отчиму. Циск сделал то, о чем просила бабушка. То, о чем иногда, впрочем никогда вслух, просила мать. Франциск позвонил и сказал "спасибо". Поблагодарил за заботу, новую жизнь и квартиру. Одним словом за все. Последнюю фразу отчим не расслышал, потому что был на рынке и не мог говорить.
Через несколько дней, сидя против могилы бабушки, Франциск рассказывал о том, что визу дали, но теперь он не очень-то понимает, что с ней делать. Забот стало в два раза больше. Теперь ведь нужно ухаживать не только за ее могилой, но и за могилой Стаса. Он повесился, так и не дождавшись конца собеседования. "Его похоронили там, за оградой".
Франциск рассказывал о похоронах Стасика и о том, что Настя не смогла приехать, потому что была на отдыхе с каким-то пожилым германтом.
- Видишь, как бывает, бабуля, обманул нас Стасик. Говорил, что будет приходить к тебе, а сам уже знал, что не будет. А я, честно говоря, и не думал, что все так получится… Странно все это… Странно все, правда, ба… я вот тебе кое-что принес… смотри… у меня для тебя сюрприз… это наш магнитофон… помнишь? Я записал тебе этюд. Хочу чтоб ты послушала. Может и Стасян услышит, впрочем, я, наверное, не буду громко включать, там вон люди поминают. Я негромко включу, хорошо? Ты только не будь очень строга, я все-таки сам все вспоминаю, но мне кажется, что теперь получается гораздо лучше. Во всяком случае, я стал сознательнее. Мне самому теперь нравится следить за тем, чтобы все было чисто, и за соединениями я слежу, и за переходами. Знаешь, ба, я никогда не думал, что когда-нибудь буду получать натуральное, физическое удовольствие от того, что пальцы ударяют по ставке, от того, что получается звук. Мне теперь так стыдно перед тобой за то, что я ленился… за то, что столького не понимал… Ну так что, послушаем?
Франциск нажал на выгоревший черный квадрат. На пленке смычок коснулся струны. Появился звук. Нота перетекла в ноту. Магнитофон воспроизводил, и Франциск комментировал собственное исполнение:
- Здесь, конечно, можно было бы сыграть и получше, а здесь, мне кажется, получилось неплохо.
Из-за ограды на Франциска смотрели люди. На несколько мгновений их заинтересовал молодой человек, который разговаривает с памятником под грустную музыку. Впрочем, ничего необычного в этом не было, на кладбище все говорили. Без музыки, конечно, но может парень сошел с ума? С кем не бывает? Нормальный человек, несомненно, музыку ставить не будет. Это не принято. У нормальных людей принято разрезать колбасу и выпивать у могилы, принято поминать с набитым ртом.
Франциск уходил, мелодия разлеталась над кладбищем. Красивая, ровная мелодия виолончели. Без фальши.
Возвратившись в город, Франциск решил зайти в новостное кафе. Он никогда не бывал здесь без Стаса, но теперь отчего-то решил рассказать официантам, что Стаса больше не будет.
Возле барной стойки рассчитывалась переводчица. Франциск сразу узнал ее. Она стояла так близко, что Циска пробрала дрожь. Свело живот. Франциск увидел морщинки у уголков глаз и понял, что никогда в жизни, по крайней мере в своей новой-новой жизни, не видел ничего красивее.
- Я очень долго хотел поговорить с вами, вы меня не помните?
- Помню, конечно…
- Вы уже уходите?
- Да… я расплатилась…
- Можно я провожу вас?
- Не думаю, что это доставит тебе удовольствие…
- Вы плохо водите?
- Нет, я езжу на метро.
- Тем лучше! Который сейчас час? Я тоже собирался в метро!
- Без пятнадцати шесть. Но ты же только что пришел…
- Ну и что? Приду в другой раз! Значит, можно я вас провожу?
- Пойдем…
- Я счастливый!
- Почему?
- А не знаю, просто счастливый сейчас очень.
- Ну пойдем, счастливый…
* * *
Взрыв на станции, названной в честь одной из революций, раздался в семнадцать пятьдесят пять. Предположительно в том месте, где Франциск должен был предложить переводчице встретиться еще раз. Взрывное устройство было самодельным и скорее всего радиоуправляемым. Его мощность составляла около пяти килограмм в тротиловом эквиваленте. Вероятно, оно было начинено рубленой арматурой, гвоздями 80 х 8 мм и металлическими шариками диаметром около полутора сантиметра. Быть может, Франциск не зашел на станцию, быть может, зашел, но успел попрощаться с любимой и покинуть станцию до того, как прозвучал взрыв, от которого над эскалатором обрушился металлический подвесной потолок и элементы декора…
Уже через несколько минут к станции прибыли первые пожарные расчеты и кареты скорой помощи. Движение на линии было перекрыто. На соседней "Площади мне не в моги" пассажиров не пропускали в метро. На месте происшествия начинали работу сотрудники МЧС. Президент Республики провел экстренное совещание по поводу чрезвычайного происшествия, после чего вместе с министром внутренних дел и своим семилетним сыном спустился на залитую кровью платформу, чтобы возложить цветы. 14 апреля метро заработало в обычном режиме…
…Спустя несколько месяцев молодой человек играл на виолончели. В стране германтов. В центре портового города. На улице. Всего в нескольких шагах от городской ратуши. Местные служители порядка не прогоняли его. Мелодия сливалась с доносящимися с реставрационных работ звуками, и от того становилась все более живой и настоящей. Время от времени этюд заглушала набирающая обороты дрель, но парень не обращал на это внимания и продолжал. Группа туристов из страны восходящего солнца с большим удовольствием фотографировала виолончелиста. Я смотрел на него и пытался понять: что может заставить человека выйти на улицу? Как должна сложиться его судьба? Что он должен пережить? Что должно случиться в его жизни и что, наоборот, не должно? Почему этот похожий на меня парень стал уличным музыкантом? В каком городе он родился? В какой школе учился? Я пытался представить, кем были его родители, была ли у него бабушка и хорошей ли женщиной она была, но мелодия закончилась, раздались аплодисменты…
Парень встал, поблагодарил слушателей, сложил пюпитр, стульчик и ушел. Я посмотрел ему вслед и включил плеер. И человек запел:
Раскажы, што з нашым класам? -
Піша Павал з Тэль-Авіва.
Цяжка выжыць гэтым часам,
А тым болей - жыць шчасьліва…
Хельсинки, 2012